Разбирая папки, я нашла страницу из книги Крамера, которую он распечатал для меня в ноябре – еще цвела бугенвиллея, дом был наполнен любовным напряжением, и все в нем были живы. В тот день я положила листок в папку и написала на ней «монография КК», но больше мне ничего не показывали, и страница так и осталась в одиночестве.

«Черное в Упанишадах понимается как сверхбелое, то есть ослепительный свет, лишающий человека зрения. В новых работах Понти мы видим вещи, которые исчезают в реальном мире, но остаются на сетчатке глаза. Понти преодолел ограничения цвета, он идет своим путем: к белому сознанию и белой чистоте как высшей ступени этого состояния, будь то покой или движение!».

Найди я этот листок чуть раньше, многое бы изменилось, а кое-что никогда бы не произошло. Я бы догадалась, сложила бы белое с черным, а случайное с очевидным.

Картины остались в доме Гарая, и он обошелся с ними, как крестоносец с арабскими пленницами: употребил для удовольствия, а потом продал ради прибыли.

Он хотел восседать на лотосе и источать лучи славы; его можно понять, ведь он столько лет плелся в тени, лишь изредка упоминаемый в качестве друга юности. Он был уверен, что ты мертв и не сможешь его обличить. Но зачем он использовал твои работы вместо чистых холстов, я понять не могу. Неужели просто из скупости?

Вот почему толстяк держался так загадочно, когда я пришла к нему заказывать подделки. Так весело кивал, когда я сказала, что никто, кроме него, не справится с твоей манерой, что он видит твою суть как никто другой. Представляю, как он потешался, как торжествующе отплясывал, когда дверь за мной закрылась.

Осталось понять, зачем ты убил Кристиана в ночь на тридцатое декабря. В коробке с мотивами есть только деньги, секс и месть, ни одна из этих вещей не подходит. Однако ты все же убил его. Потом ты уехал из города и жил неизвестно где – руку даю, что на юге и не один! – а потом пришел к Гараю и отравился питьем из хозяйской бутылки.

Тот, кто подарил этот порто, наверное, читал про клинок по прозвищу 10 000 холодных ночей, который подвесили в ручье так, чтобы лезвие было обращено к течению. Клинок рассекал все, что встречалось на его пути: рыбу, листья, плывущие по воде, и, говорят, даже ветер. Эта бутыль тоже могла рассечь кого угодно, любого случайного гостя, – и даже меня саму!

Завтра все пятнадцать картин будут проданы, некому за тебя заступиться, муж мой. В этой версии ты навсегда останешься Понти, который исписался, не смог продвинуться дальше, струсил и покончил с собой. Как в том японском рассказе, где разбойник считал, что он зарезал самурая, жена самурая считала, что зарезала она, а дух самурая, явившись на суд, сказал, что он сам вонзил кинжал себе в грудь. Потому что не вынес позора.

Радин. Суббота

– Это со мной, – сказал австриец охраннику, и тот посторонился, пропуская их в жарко натопленную галерею, где пахло пролитым вином, табаком и почему-то водорослями. Первая работа Понти стояла на мольберте, недалеко от медного треножника, где под куполом гудело синее газовое пламя. Остальные картины сидели на стенах, будто огромные ящерицы, сверкая зеленой чешуей. Радин поискал глазами Доменику и направился к столу, его мучила жажда.

У стола с ледяным лебедем толпились гости, Радин подумал, что аукцион уже закончился, но вспомнил португальскую привычку кормить до отвала перед тем, как обсуждать дела, и успокоился. Кристиан мелькнул в толпе – в халате и шлепанцах на босу ногу – и Радин пошел за ним, смущенно пробираясь меж нарядных гостей.

– Креветок не положили, жадные засранцы, – услышал он, проходя мимо стола с закусками, обернулся и увидел Мендеша, склонившегося над лебедем, который начал уже подтаивать по краям. Морская еда лежала на самом дне, и клошар вооружился двузубой вилкой, его шелковый пластрон покрылся ржавыми пятнами. Люди обступили стол с выпивкой, откуда-то доносилась музыка, напомнившая ему первый акт «Эхнатона».

– Он сказал репортеру, что покажет городу новый проточный свет, белую стужу созерцания, – насмешливо сказал женский голос у него за спиной. – И где же это?

Радин резко повернулся, но увидел только человека в смокинге, стоявшего в углу со стаканом, полным ледяных кубиков. Человек напомнил ему лейтенанта, Радин взял со стола с напитками рюмку и подошел поближе. В рюмке оказалась граппа, вкуса у нее не было, зато рот обожгло холодом.

– Редкостная дрянь, – сказал лейтенант Тьягу, кивая на свой стакан. – Грушевый сок! На работе ничего другого употреблять не могу.

Радин вспомнил, зачем он здесь, и стал пробираться на другой конец зала; там стояла Варгас, склонившаяся над радиолой. В позолоченном платье она напоминала деревянную Марию на шесте, которую в пасхальные дни носят по улицам в приморских городках.

– Послушайте, надо отменить аукцион, – сказал Радин, схватив ее за рукав, – здесь полиция, они пришли за Гараем, но непременно будет скандал. Я сам проболтался лейтенанту, подвел вас под монастырь!

– Благодарю, скандал нам пригодится. – Она повернула колесико, послышался треск, а потом размеренный голос египетского писца. Я узнал голос и музыку, обрадовался Радин, это штутгартская постановка, значит, жену фараона будет петь контральто, Милагро Варгас.

– Пошли, писатель! – Кристиан вынырнул из толпы под мерные удары колотушки по трубчатым колоколам. – Надо поработать. Клац-клац!

Он сунул руку в карман халата, достал плоскогубцы, кивнул на стену с картинами и подмигнул. Потом он пробился к противоположной стене, огибая гостей и держа плоскогубцы над головой, словно экскурсовод – свой путеводный зонтик. Радин шел вслед за ним, удивляясь тому, что никто их не замечает, и прислушиваясь к сопрано Марии Гусманн, матери фараона. Потом он послушно держал рамы, пока аспирант орудовал инструментом, разбрасывая фанерные плашки, а потом разглядывал белые шершавые холсты, которые представлял себе совершенно другими.

Ему казалось, что они провозились около часа, но тихие фанфары сообщили о начале третьей сцены второго акта. Значит, прошло минут десять, не больше.

Малу

в лавке пришлось новую бочку с оливками открывать, пока ждала, вспомнила, как прибегала сюда за цукатами, в сабо на босу ногу, потому что Кристиан позвонил, а потом – обратно, бегом, чтобы не замерзнуть, и сразу боло рей в печь, алый, как царская корона, потом в бумагу его, еще горячий, и на руа лапа пешком, а тротуары подмерзли после дождя, иду и оскальзываюсь, иду и оскальзываюсь!

индеец раньше считал, что Кристиан на божество гуарани похож, называется маленький кусочек луны, отвечает за плантации падуба, но теперь думает, что он был энкантадо, плешивый оборотень, они довольно рано умирают, и всегда по случайности, споткнувшись на ровном месте

сам ты, говорю, плешивый, волосы у Кристиана были мягкие, как пряжа, и умер он не случайно, а за провинность, и не споткнулся на ровном месте, а упал с лестницы, когда его в грудь рукой толкнули!

лучше бы рамы в теплице покрасил, язычник ленивый – хозяин домой вернется, а у нас конь не валялся, завтра падрон на закрытие придет (и все его полюбят пуще прежнего), а потом сразу домой, я еще утром разные шарики надую и в саду повешу, от самых ворот до парадного крыльца