Лансинг ошибся только в одном: заплатить пришлось не тысячами, а десятками миллионов жизней. Опасность идеи «самоопределения» в том, что в действительности такой вещи, как «нация», в смысле этнокультурной группы, которой соответствует некий кусок земли, попросту не существует. В отличие от деревьев и гор, у людей есть ноги. Они переезжают в места, где больше возможностей, и зовут с собой друзей и родственников. Такая демографическая смесь превращает ландшафт во фрактал, в котором меньшинства находятся внутри меньшинств внутри меньшинств. Правительство, обладающее суверенной властью над территорией и заявляющее, что представляет нацию, никогда не сможет представлять интересы множества отдельных личностей, живущих на этой территории, проявляя при этом собственническую заинтересованность в людях, живущих на других территориях. Если благословенная Утопия — это мир, в котором политические границы совпадают с границами этническими, лидеры захотят поторопить ее приход с помощью этнических чисток и ирредентизма. А в отсутствие либеральной демократии и стойкой приверженности правам человека синекдоха, в рамках которой политические лидеры подменяют собой народ, превратит в пародию любую международную конфедерацию (такую, как Генеральная Ассамблея ООН). Мелких диктаторов приглашают в семью наций и вручают им карт-бланш, дающий право безнаказанно морить граждан голодом, сажать их в тюрьмы и убивать.

~

Еще одним новшеством XIX в., которое положит конец длинному периоду мира в Европе, стал романтический милитаризм — доктрина, что война, независимо от ее стратегических целей, благотворна сама по себе. И среди либералов, и среди консерваторов распространилось мнение, что война развивает такие духовные качества, как героизм, готовность к самопожертвованию и мужественность, и необходима буржуазному обществу в качестве бодрящей очистительной терапии, излечивающей от изнеженности и материализма. Идея, что есть что-то изначально восхитительное в деятельности, цель которой — убивать людей и уничтожать вещи, сегодня кажется абсолютно безумной. Но в то время интеллектуалы захлебывались от восторга:

Мир же, напротив, был «фантазией, и притом неприятной», как писал немецкий военный стратег Гельмут фон Мольтке, «без войны мир погрязнет в материализме»[601]. Фридрих Ницше соглашался: «Ожидать многого (если вообще чего-то) от человечества, если оно забудет, как воевать, — чистая иллюзия и прекраснодушие». По словам британского историка Джона Адама Крэмба, вечный мир будет означать, что «человечество, словно стадо коров, погрузилось в пережевывание жвачки… ночной кошмар, который может осуществиться, только если Солнце замерзнет и звезды сойдут с орбит»[602].

Даже мыслители, выступавшие против войны, — Кант, Адам Смит, Ральф Уолдо Эмерсон, Оливер Уэнделл Холмс, Герберт Уэллс и Уильям Джеймс — находили для нее и добрые слова. Название написанного в 1906 г. эссе Джеймса «Моральный эквивалент войны» отсылает читателя не чему-то такому же ужасному, как война, но к чему-то столь же прекрасному[603]. Разумеется, автор начинает с высмеивания взглядов романтического милитаризма:

Но затем он внезапно соглашается, что «мужественность должна иметь дополнительную подпитку и новые области приложения; добродетели воина-аскета должны и впредь культивироваться, а презрение к мягкотелости, благородная удаль, готовность служить бескорыстно и преданно — оставаться фундаментом, на котором зиждется государство». И он предлагает программу обязательной общенациональной службы, которая «закалит наших юных тружеников, выбьет из них ребячество» в угольных шахтах, литейных цехах, на рыболовецких судах и стройплощадках.

Романтический национализм и романтический милитаризм подпитывали друг друга, особенно в Германии, которая довольно поздно присоединилась к семье европейских государств и чувствовала, что тоже достойна быть империей. В Англии и Франции романтический милитаризм внедрял в головы людей мысль, что перспектива войны вовсе не так ужасна. Напротив, Хилэр Беллок писал: «Как же я хочу Великой войны! Она вычистит Европу не хуже метлы»[604]. Поль Валери ощущал то же самое: «Я почти жажду чудовищной войны»[605]. Даже Шерлок Холмс отметился. В 1914 г. Артур Конан Дойл вложил в его уста слова: «[Это будет] холодный, колючий ветер, Ватсон, и может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и, когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет чище, лучше, сильнее»[606]. Метафоры множились: новая метла, бодрящий ветер, нож садовника, очистительный шторм, очищающий огонь. Незадолго до своего поступления на морскую службу британский поэт Руперт Брук написал: