– Разве не логично с моей стороны было это предположить? Вы были такой напористой. Я растерялся.

Сначала я ошарашенно посмотрела на него – разве он не выделял меня так же, как и я его? – но мое изумление сменилось стыдом, потому что, скорее всего, он был прав. Я уже делала это раньше.

– Так вот как вы обращаетесь со студентками, которые, по-вашему, на вас запали? – спросила я. – Выслеживаете их в интернете?

– Я вас не выслеживал. Блог был публичным.

– Чего вы ожидали? Что я прибегу сюда и вас изнасилую?

– Я правда не знал. После того как вы рассказали мне о себе и том учителе, я начал спрашивать себя о ваших намерениях.

– Не обязательно называть его «тем учителем». Вы прекрасно знаете, как его зовут.

Генри поджал губы, развернулся на стуле лицом к окну. Он так долго сидел, глядя во двор, что я решила, что он закончил, но, когда я направилась к двери, он произнес:

– Я сказал это не затем, чтобы вас смутить.

Я остановилась, держась за дверную ручку.

– Я думал, что, если расскажу вам об этом, у нас с вами появится возможность быть друг с другом честными. Потому что я думаю, что вы хотите мне что-то сказать. – Он снова повернулся ко мне. – И вам следует знать, что я выслушаю все, что бы вы ни захотели сказать.

Я покачала головой:

– Не знаю, о чем вы.

– Судя по тому, что я читал, я полагаю, что вы, видимо, хотите мне что-то сказать.

Я вспомнила свои посты о нем, где я писала, что хочу его до боли во всем теле; комментарии, которые, бывало, появлялись среди ночи – от него? Я нервно сглотнула, у меня дрожали ноги, руки. Дрожал даже мой мозг.

– Если вы это уже читали, – спросила я, – зачем вам нужно, чтобы я это сказала?

Он не ответил, но я знала зачем. Потому что он хотел знать, что я на все согласна. Как Стрейн, когда настаивал, чтобы я вслух произнесла, чего хочу, чтобы разделить со мной груз ответственности. «Ванесса, если мы не будем это проговаривать, я не смогу себя простить. Я никогда бы не сделал этого, если бы ты не хотела».

– Вы загадка, – сказал Генри. – Вас невозможно понять.

И снова я ощутила, что могла бы к нему прикоснуться, и он бы мне позволил. Если бы я до него дотронулась, он бы бросился на меня, как будто вырвавшись из клетки. «Наконец-то, – сказал бы он. – Ванесса, я хотел этого с тех пор, как впервые тебя увидел». Я представила следующий год, представила, как работаю его ассистенткой и мы запираемся в его кабинете вдвоем – неизбежный затяжной роман. Я по-прежнему не занималась сексом ни с кем, кроме Стрейна, но мне несложно было представить, каково было бы с Генри. Его тяжелое тело, затрудненное дыхание, отвисшую челюсть.

А потом морок рассеялся, мое зрение прояснилось, и он, пытающийся вырвать у меня признание, показался мне отвратительным. «У тебя есть жена, – хотелось сказать мне. – Что, блин, с тобой не так?»

Я сказала ему, что в следующем году меня в Атлантике все-таки не будет.

– Вам придется взять ассистентом кого-то другого.

Он, удивленно моргая, спросил:

– А как же аспирантура? Вы еще собираетесь поступать?

Глядя в будущее, я видела и это: очередной класс, очередной мужчина перед партами зачитывает мое имя в журнале, впиваясь в меня взглядом. Эта мысль меня так утомляла, что я могла думать только об одном: «Лучше умереть, чем пройти через это снова».

За день до выпускного Генри повел меня на прощальный обед, подарил мне роман Бронте – отсылку к какой-то нашей общей шутке, с посвящением, подписанным: «Г.». После отъезда из Атлантики имейлы от него появлялись в моем почтовом ящике примерно раз в шесть месяцев, и всякий раз у меня крутило желудок. Со временем мы добавили друг друга на Фейсбуке, и я заглянула в жизнь, которую так долго воображала: фото Пенелопы и их дочери, седеющих волос и стареющего лица Генри. С каждым годом он все больше походил на Стрейна. Меня же время сделало циничной, подозрительной. Я лишила себя фантазий, сказала себе, что, когда мы познакомились, Генри скучал и прощался с молодостью; я была молода и обожала его. Мужчина постарше использовал девушку для самоутверждения – как легко история становилась банальной, если не смотреть на нее сквозь мягкую дымку романтики.

Однажды он написал мне в мой день рождения – имейл был отправлен в два часа ночи. «Я помню вас как одну из своих лучших студенток, – писал он, – и всегда буду помнить». Я начала печатать ответ: «Генри, да что это вообще значит?» – но удержалась, удалила его адрес, установила фильтр, чтобы его будущие письма попадали прямо в корзину.

«Одна из моих лучших студенток». Странный комплимент от человека, который когда-то женился на студентке.

Закончив Атлантику, Бриджит переехала обратно на Род-Айленд, забрав с собой кошку. Я подавала резюме на каждую вакансию секретаря, администратора и ассистента в Портленде, но единственным работодателем, который мне перезвонил, был штат Мэн. Речь шла о вакансии делопроизводителя в органах опеки и попечительства, десять баксов в час, но после профсоюзных взносов ближе к девяти. На собеседовании женщина спросила меня, справлюсь ли я с тем, что придется день за днем читать описания издевательств над детьми.

– Ничего страшного, – сказала я. – Лично у меня такого опыта нет.

Я нашла малогабаритную квартиру на полуострове. Лежа в постели, я могла смотреть, как через залив проходят нефтяные танкеры и круизные корабли. Работа отупляла, и я могла позволить себе поесть максимум раз в день, иначе мне не хватило бы на аренду, но я говорила себе, что это всего на год, может, на два, пока я не возьму себя в руки.

На работе я сидела в наушниках и сортировала дела. Мне казалось, будто я вернулась в архив больницы – те же металлические полки и стикеры с цветовыми кодами, волосы мне трепал кондиционер. Но в этих папках прятались кошмары пострашнее рака, страшнее даже смерти. Описания детей, найденных спящими в измаранных засохшим дерьмом постелях; младенцев, покрывшихся сыпью из-за того, что их купали в хлорке. Я старалась не задерживаться на этих делах; никто прямо не запрещал мне смотреть, но жадность до подробностей казалась еще большим посягательством, чем читать о мужчинах с поникшими членами. Дела некоторых детей занимали множество манильских папок, заполненных бесконечными документами – судебными слушаниями, отчетами соцработников, письменными доказательствами насилия.

Я наткнулась на одну девочку, чье дело состояло из десяти до отказа набитых папок, стянутых резинками. Из одной из папок торчали уголки выцветшей багровой цветной бумаги и страницы раскраски – детские вещи. На одном рисунке было изображено что-то вроде генеалогического древа, выведенного детской рукой; другой лист цветной бумаги походил на описание того, какую семью хочет девочка. «Требуются: мать и отец, сабака, млатший брат». Внизу листа было огромными буквами напиcано: «ЛИЦИМЕРНЫМ ЛЮДЯМ ПРОЗЬБА НЕ БЕСПОКОИТСЯ».