– Что случилось?

Он опустил руку.

– Я сидел с несколькими коллегами, включая Пенелопу. – Он вгляделся мне в лицо в ожидании реакции, заметил, как я втягиваю в себя воздух. – Видишь, ты знаешь, что я собираюсь сказать. Не разыгрывай из себя идиотку. Не… – Он ударил ладонями о стойку и резко шагнул ко мне, протянув руки, словно хотел схватить меня за плечи, но в последний момент остановился, сжал кулаки.

Шторы были раздвинуты. Мысль о необходимости защищать нас со Стрейном впечаталась в меня настолько сильно, что я думала только об одном: любой прохожий может поднять взгляд и заглянуть в кухню. Когда я собиралась задернуть шторы, он схватил меня за руку.

– Ты сказала ее мужу, – сказал он. – Своему преподавателю. Ты сказала ему, что я тебя изнасиловал.

Отпустив мою руку, он меня толкнул. Не очень сильно, но я споткнулась о мусорную корзину, которая, хоть ее место и было под раковиной, стояла посреди кухни с незапамятных времен. Я упала, и вытяжка над плитой загремела, как в ветреные дни. Стрейн не двинулся, когда я неловко вставала. Он спросил, не сделал ли мне больно.

Я покачала головой.

– Я в порядке, – сказала я, хотя чувствовала, что ушибла копчик. Я снова посмотрела в окно, на толпу завороженных свидетелей, которых воображала во тьме. – Почему она говорила с тобой обо мне? Я имею в виду жену. Пенелопу.

– Она ничего о тебе не говорила. Говорил ее муж. Ее муж, который полтора часа прожигал меня взглядом, а потом пошел за мной в туалет…

Внутри у меня что-то сломалось – внезапный сокрушительный удар.

– Там был Генри? Ты его видел?

От удивления, что я произношу, выдыхаю имя другого мужчины так, словно вздыхаю после секса, Стрейн замолчал. На мгновение его лицо стало слабым.

– Что он сказал? – спросила я.

При этом вопросе он снова ожесточился. Лоб его нахмурился, глаза вспыхнули.

– Нет, – без выражения сказал он. – Вопросы здесь задаю я. А ты рассказываешь мне, почему ты это сделала. Почему тебе захотелось сказать человеку, жена которого работает со мной, что я тебя изнасиловал. – Он подавился словом «изнасиловал», столь отвратительным, что оно встало ему поперек горла. – Расскажи мне, почему ты это сделала.

– Я пыталась объяснить, что случилось, когда я ушла из Броувика. Не знаю. У меня вырвалось.

– Почему ты должна ему это объяснять?

– Он сказал что-то насчет того, что преподавал в подготовительной школе, я сказала, что тоже ходила в такую, он сказал, что у него подруга работает в Броувике. Все получилось само собой, ясно? Я не лезла из кожи вон, чтобы ему это рассказать.

– То есть стоит кому-то упомянуть Броувик, и ты немедленно начинаешь болтать об изнасиловании? Боже, Ванесса, что с тобой не так?

Я сжалась, а он продолжал вещать. Разве я не понимаю, чем ему грозит такое обвинение? Это клевета, буквальное преступление, достаточное, чтобы погубить любого мужчину, что уж говорить о человеке, судьба которого и без того висит на волоске. Если бы об этом прознали не те люди, с ним было бы покончено, его бы бросили за решетку до конца жизни.

– И тебе это известно. Вот чего я не могу понять. Тебе известно, чем мне грозит обвинение, и все же… – Он вскинул руки. – У меня в голове не укладывается, какой лживой и жестокой надо быть, чтобы так поступить.

Я хотела защититься, но не знала, действительно ли он ко мне несправедлив. Даже если это слово впервые вырвалось у меня случайно, я так и не объяснила, как все было на самом деле. Я продолжала лгать, показывала Генри десятки пропущенных звонков, позволяла ему говорить, что Стрейн сам себя обманывает, что его поведение переходит все границы, а все потому, что хотела быть обиженной и хрупкой – девушкой, которая заслуживает нежность. Но в то же время я думала о служебных записках, что Стрейн написал, чтобы замести следы. Тогда я, не помня себя, изо всех сил равнялась на него, и ему не составило труда выставить меня влюбленной, эмоционально нестабильной девчонкой, зная, как это навредит мне. Если я и была лжива и жестока, то и он не меньше.

Я спросила:

– Почему ты прождал несколько месяцев, прежде чем рассказать мне, что случилось с той девочкой?

– Нет. Не пытайся обернуть это против меня.

– Но разве не в этом все дело? Ты злишься, потому что у тебя и так уже неприятности из-за того, что ты лапал другую девочку…

– Лапал? Господи, ну и слово.

– Так называется, когда ты трогаешь ребенка.

Он взял пластиковый стаканчик, включил кран.

– С тобой невозможно разговаривать, когда ты такая. Настроилась выставить меня злодеем.

– Прости, этого довольно сложно избежать.

Он выпил, вытер рот тыльной стороной ладони.

– Ты права. Выставить меня плохим человеком просто. Проще всего на свете. Но ты виновата в этом не меньше меня. Разве что ты действительно убедила себя, что я тебя изнасиловал. – Он бросил наполовину полный стаканчик в мойку, оперся о стойку. – Так изнасиловал, что ты извивалась от оргазма. Я тебя умоляю.

Я сжала кулаки, впилась ногтями в ладони и приказала своему разуму не покидать комнату, не покидать тело.

– Почему ты не хотел иметь детей?

Он повернулся ко мне:

– Что?

– Когда ты сделал вазэктомию, тебе было немного за тридцать. Это очень рано.

Он моргнул, пытаясь сообразить, говорил ли мне, в каком возрасте сделал операцию, и откуда я это знаю, если не с его слов.

– Я видела твою медкарту, – продолжала я. – Когда я работала в той больнице в старших классах, я нашла ее в архиве.

Стрейн двинулся на меня.

– Врач писал, что ты твердо настаивал, что не хочешь детей.

Он подошел ближе, оттеснил меня в мою спальню.

– Почему ты об этом спрашиваешь? – спросил он. – Что ты хочешь сказать?

В комнате я ударилась икрами о кровать. Я не хотела этого говорить. Не знала как. Это был не единственный вопрос, а целый морок невыразимого: я не понимала, почему он прикасался к другой девочке так же, как ко мне, если не хотел ее так же, как меня. Почему у него дрожали руки, когда он протягивал мне пижаму с клубничками, почему, протягивая ее мне, он будто доверял мне нечто, что пытался скрывать всю свою жизнь. Когда он попросил меня назвать его папочкой по телефону, это казалось очередной проверкой. Я сделала это, потому что не хотела провалиться, не хотела быть узколобой мещанкой, а он потом при первой же возможности повесил трубку, словно слишком передо мной раскрылся. В ту ночь я чувствовала, как из него струится стыд. Этот стыд просочился сквозь телефон прямо в меня.

– Не делай из меня чудовище, потому что ищешь путь к отступлению, – сказал он. – Ты знаешь, что я не чудовище.