такой отец обычно ходил со мной по субботам в баню, укладывая в нее чистые трусы, майки, полотенца… Я стою, на блестящем (как мои туфли) от недавнего дождя перроне, у дверей влажного зеленого вагона поезда дальнего следования. Длинный ряд окон этого вагона та уже чист, как глаза девушки-проводницы, стоящей у вагона, в ожидании пассажиров.

Из нагрудного кармана свободного двубортного пиджака я достаю билет и протягиваю его этой симпатичной, улыбающейся именно мне, потому что у вагона больше никого нет, проводнице.

Куда идет этот проходящий мимо нашего города поезд, где они обычно стоят лишь две минуты, не загадывал. Но думалось, что обязательно куда-то очень далеко. Подальше и от нашего города, и от нашего поселка, с его грязью на дорогах и коровьими лепехами посреди улицы. С его неказистыми бараками на восемь квартир, в которых мы тогда жили. Наверное, мне грезились Юг и море…

Много лет спустя я прочел у Николая Рубцова в чем-то сходное по ощущениям с моими тогдашними мечтами стихотворение:

Стукнул по карману – не звенит.

Стукнул по другому – не слыхать.

Если только буду знаменит,

То поеду в Ялту отдыхать.

– Сразу будете отвечать или вам необходимо какое-то время на подготовку?

Вопрос Ирины Сергеевны вернул меня из дальнего далека (впрочем, лишь девятилетней давности) к действительности.

– Буду готовиться, – рассеянно ответил я.

– Хорошо. А я тогда пока выпью кофе, – приятным ровным голосом проговорила Ирина Сергеевна.

Она вышла из комнаты (видимо, кухня была общая, где-то в другом месте), а я, лихорадочно листая чужой конспект, которым меня снабдил Серега, раздобыв у знакомых старшекурсников, испуганно реагируя на каждый шорох за дверью, попытался найти ответ на второй вопрос. Но так ничего и не нашел.

Минуты через две Ирина Сергеевна вернулась в комнату с источающей приятный аромат чашечкой кофе. При этом, сделав вид, что не заметила, как я поспешно и неуклюже прячу в портфель общую тетрадь. А я сделал вид, что достаю из портфеля еще один чистый лист бумаги.

Ирина Сергеевна подошла к окну, немного постояла возле него спиной ко мне, рассеянно глядя на цветущую, заполнившую всю нижнюю часть окна сирень, а потом уселась с ногами на широкий подоконник, скинув на пол пушистые тапочки. Юбка у нее заметно приподнялась выше колен и, кажется, еще туже обтянула бедра. Вид был, надо сказать, просто изумительный! Но мне, увы, было сейчас не до него.

Ирина Сергеевна маленькими глотками, с видимым удовольствием, пила кофе, время от времени ставя чашку на подоконник рядом с собой и завороженно глядя в эти моменты на пышную сирень, заметно затеняющую нижнюю часть высокого окна.

– Ну что, готовы? – спросила она через какое-то время, встав с подоконника и оставив на нем изящную пустую чашечку из тонкого фарфора, стенка которой красиво просвечивала на свету.

Если учитывать мои мысленные переживания, связанные с Ириной Сергеевной, то ее вопрос прозвучал весьма двусмысленно. И на свои смелые мечты я мог бы ответить, как юный пионер: «Всегда готов!» Но реалии были иными, и я осипшим, отчего-то голосом ответил: «Да», решив про себя, что: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»

– Достаточно. Этот вопрос вы знаете, – прервала мои пространные разглагольствования о базисе и надстройке Ирина Сергеевна. – Переходите ко второму.

Сидя напротив меня и, по-видимому, думая о чем-то своем, она машинально перебирала лежащие на краю стола билеты. То складывая их в стопку, как карточную колоду, то рассыпая веером, будто гадала на свою судьбу.

– Ну, что же вы молчите? – перевела она свой рассеянный взор от билетов на меня, когда пауза уж слишком затянулась. – Это же простой вопрос. Достаточно читать газеты, чтобы найти на него ответ.

Мне так захотелось ответить ей, словами профессора Преображенского, из «Собачьего сердца» Михаила Булгакова, дающего совет своему коллеге-врачу: «Вы только, дорогой мой, не читайте перед обедом советских газет – это ухудшает пищеварение…» А к тому же я газет почти никогда не читал.

– Правда здесь нужны точные формулировки, – добавила она, после небольшой паузы. – На первый вопрос вы ответили очень хорошо, – подбодрила она меня.

И тут на несколько секунд память вдруг унесла меня в еще более раннее детство.

Я вспомнил, как, став пионером (о чем давно мечтал), выбросил на помойку медные крестики – свой и младшей сестры, с которой нас одновременно крестили в Бурятии, в Улан-Удэ, где тогда жили наши родители. Мне тогда было уже два года, а сестра только родилась. И потом, крестики эти в те атеистические времена, когда Никита Сергеевич Хрущев «грозился» не только построить коммунизм, но и показать «мировой общественности» последнего попа Советского Союза, хранились у мамы в комоде под стопкой чистых полотенец.

Бабушка, мамина мать, живущая тогда у нас, узнав о моем поступке, очень огорчилась. А по утрам к общим молитвам прибавила еще и молитвы за меня. И теперь, проснувшись раньше времени, еще в черноте раннего зимнего утра, я видел за шторкой, отделяющей бабушкину кровать, стоящую у шкафа, на боку которого была приделана лампадка и старая почерневшая от времени икона, теплый, таинственный, красноватый свет этой лампадки, проступающий из-за ситцевой ткани и кланяющийся бабушкин силуэт. Слышал среди не понятных мне слов, произносимых ею шепотом, и понятные:

– Господи, – просила Ксения Федоровна, – просвети моего внука Владимира. Наставь его на путь истинный. Спаси и сохрани его от всякого зла и козней бесовских. Прости ему грехи его…

Может быть, благодаря бабушкиным молитвам мой воинствующий атеизм, культивируемый в школе в основном нашей пионервожатой – задорной, веселой девушкой с вздернутым маленьким носиком и жизнерадостным румянцем во всю щеку, как-то незаметно пропал. И я все чаще стал задумываться о смысле жизни и смысле смерти. Об этих великих тайнах. И как-то, когда бабушка ушла в стайку доить корову, я зашел в ее закуток и взял с полочки небольшую книжку «Евангелие».

Присев тут же на бабушкину кровать, аккуратно застеленную разноцветным лоскутным одеялом, начал читать.

За чтением Евангелия и застала меня Ксения Федоровна.

Погладив меня по голове, она присела рядом. От нее так хорошо пахло молоком и как будто таким особенным, приятным теплым коровьим дыханием. Обняв меня, она негромко сказала: «Знаешь, внучек, можно не верить в Бога. Как говорится: «Не веришь – не верь», но богохульствовать все же нельзя! Особенно над тем, чего мы не знаем и понять своим скудным умом до конца не можем».

– А тебе, кстати, понятно, что ты прочел? – спросила она