– Не все, – почему-то тихим голосом ответил я.

– Ну, тогда давай будем вечерами вместо Пушкина вместе эту книжку читать. А что тебе будет непонятно, я буду объяснять. Только в школе, и особенно пионервожатой вашей, об этом лучше не говорить. Договорились?

– Договорились, – снова тихо ответил я, чувствуя теплый бабушкин бок и ее любовь ко мне. И от всего этого, такого хорошего, мне вдруг захотелось плакать.

Теперь иногда по вечерам, не подолгу, бабушка стала читать мне Евангелие, многое из которого я воспринял как чудесную и в то же время страшную сказку. А кое-что из всех четырех Евангелий: от Марка, Матфея, Луки, Иоанна, запомнил цепкой детской памятью на всю жизнь. Особенно вот это: «Относись к другим так, как ты хотел бы, чтобы относились к тебе».

– Ну, что?.. – будто подталкивая меня к краю пропасти, уже нетерпеливо спросила Ирина Сергеевна, недвусмысленно бросив взгляд на настенные часы.

– Не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; и люби ближнего, как самого себя… – начал я монотонным голосом и увидел, как глаза Ирины Сергеевны округлились, а взгляд из рассеянного стал как будто бы даже испуганным и недоуменным, словно я готовил ей какой-то коварный подвох. – Не судите и судимы не будете, – продолжил я, чувствуя, как стремительно лечу в бездонную пропасть, к краю которой меня подтолкнула эта красивая женщина. – Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит, – продолжал я автоматически вытягивая из своей памяти все, что помнил, составляя немыслимую мозаику неведомого мне «Кодекса строителя коммунизма». – Дух бодр, плоть же немощна. Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но большее горе тому человеку, через которого соблазн приходит.

Я замолчал, почувствовав, что уже вычерпал из колодца памяти почти все запомнившиеся мне с детства фрагменты Евангелия, произнесенные мною, может быть, и не совсем верно. И еще я почувствовал, что уже почти достиг дна пропасти и сейчас меня расплющит об острые, безжалостные, спокойные камни. Но, перед тем как это произойдет, я решил, не пряча больше глаз, прямо взглянуть на Ирину Сергеевну.

Удивительно, но взор ее не был больше не возмущенным, ни удивленным, а был каким-то затуманенным, словно она и не слушала меня, напряженно думая о чем-то очень важном для самой себя.

– А ведь, по сути-то, верно, – произнесла она наконец каким-то изменившимся голосом. И, будто откуда-то издалека, добавила: – Давайте зачетку.

Взяв зачетную книжку и не открывая ее, она спросила:

– Вы куда на практику отправляетесь?

– На Командоры. Проводить учет морских котиков.

– Это где-то рядом с Японией, кажется?

– Нет. Эти острова находятся значительно севернее от основных японских – Хонсю и Хоккайдо, и Курильских островов, и Сахалина, и даже Камчатки, – как перед нерадивым учеником, испытывая при этом некое тщеславное чувство, мол: «Знай наших!», блеснул я своими географическими познаниями, да не перед кем-нибудь, а перед преподавателем высшей школы! – Там, кстати, бывал Джек Лондон, когда работал на зверобойных судах.

– А я почему-то думала, что это рядом с Японией, – рассеяно, словно продолжая думать о чем-то очень важном для нее, произнесла Ирина Сергеевна, вставая из-за стола и продолжая держать мою нераскрытую зачетку в левой руке.

Она прошла мимо меня и машинально потрепала по голове, слегка взлохматив волосы.

Наверное, так могла поступить мама или любимая девушка, но никак не преподаватель научного коммунизма.

– Мечтаете стать Джеком Лондоном? – словно и не заметив своего жеста, спросила Ирина Сергеевна. И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Куда же я ее задевала?

Оглянувшись, я увидел, что она что-то ищет в своей сумочке на тумбочке, стоящей перед довольно большим, висевшим на стене, зеркалом.

– А, вот она. Ну, слава богу, нашлась. – Она вынула из сумки авторучку с золотым пером, добавив. – Люблю, знаете ли, расписываться перьевой ручкой с черной тушью. Тогда подпись выглядит эстетично, как иероглиф, на рисовой бумаге. Да и ручку эту мне, кстати, давно уже, правда, мой бывший друг из Японии привез.

Она вернулась к столу. Раскрыла зачетку. И на мгновение задумавшись, так что у нее образовались две продольные складки у переносицы, с какой-то грустной улыбкой продекламировала:

Порою заметишь вдруг:

Пыль затемнила зеркало,

Сиявшее чистотой.

Вот он, открылся глазам —

Образ нашего мира.

– Это стихи Сайге, из знаменитого воинского рода Сато. Он жил в Японии в двенадцатом веке. Не знаете такого поэта?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Ну, еще узнаете. Какие ваши годы, – сказала Ирина Сергеевна, склонившись над зачеткой.

Поставив оценку и расписавшись в следующей графе, она передала ее мне.

– Удачной вам практики, – пожелала Ирина Сергеевна, вставая со стула и как бы давая мне понять, что разговор окончен.

– Спасибо, – ответил я.

Выйдя из бывшего храма, я дошел до близкой от него набережной и, присев на первую попавшуюся скамейку, открыл зачетку.

«Значит, она все-таки отличает меня», – мелькнула в голове мысль, потому что в графе оценок было написано: «Отлично». И, чуть дальше, в следующей графе таким же красивым почерком была выведена подпись Ирины Сергеевны. Совсем, впрочем, не похожая на иероглиф.

«И. Казак» читалось в зачетке, потому что фамилия Ирины Сергеевны была Казакова.

Зал для VIP-персон

Поезд из Иркутска отправлялся вечером, а в Улан-Удэ прибывал рано утром. Настолько рано, что ни трамваи, ни автобусы еще не ходили…

Мы с женой прибыли в этот город на юбилей нашего доброго приятеля, получив от него заблаговременно соответствующее приглашение в виде красочной открытки в конверте, присланной по почте. Текст в открытке, написанный от руки, красивым ровным почерком был стандартным для таких случаев: «Дорогие Владимир Павлович и Наталья Григорьевна, приглашаем вас…» и далее все, как полагается, с указанием времени и места, где и когда произойдет сие событие.

Жаль только, что нашего знакомого, коллегу жены по научной работе, угораздило родиться пятьдесят лет назад (в ставшем ко времени его рождения уже советским городе Калининграде, бывшем Кенигсберге – столице Пруссии) в конце октября…

Поэтому и на перроне (особенно после теплого вагона), и в гулких залах вокзала с редкими полусонными людьми, было сумеречно, промозгло, неуютно, одиноко.

На площади перед зданием вокзалом, куда я вышел оглядеться, таксисты-зазывалы (за баснословную плату) подряжались на своих раздрызганных автомобилях (еще советского производства, глядя на которые, как-то с трудом верилось, что они вообще могут тронуться с места) мигом доставить в любую точку столицы Бурятии, ставшей теперь, почти самостоятельным государством.