Никто из собравшихся во дворе опять не произнес ни слова.

У тетушки Жужи на столе для инструментов стояло ведро с молоком. Когда старый Амбруш был жив, он регулярно снабжал бывшую повитуху молоком. После его смерти ей стало труднее получать его на постоянной основе и в прежнем количестве, однако, поскольку она жила теперь без детей и внуков, одного ведра ей вполне хватало.

Даньеловиц схватил это ведро и быстро поставил его рядом с Цазаром. Часть молока от резкого движения выплеснулась на пол.

Спина тетушки Жужи внезапно выгнулась дугой. Цазар еще сильней прижался к ее телу, пытаясь удержать бывшую повитуху. Ее шея тоже изогнулась. Жандарм почувствовал, как одновременно напряглись ее руки.

Даньеловиц сложил ладони ковшиком и опустил их в ведро с холодным молоком. Единственная надежда на спасение тетушки Жужи заключалась в том, чтобы влить в нее хотя бы немного молока, которое нейтрализовало бы яд в ее крови. Он выплеснул молоко из своих ладоней на лицо бывшей повитухи.

Зеваки, столпившиеся в дверях хлева, вытягивая шеи, чтобы получше разглядеть происходящее. Плакавших детей постарались поскорее увести прочь.

Даньеловиц попытался приоткрыть тетушке Жужи рот, но ее челюсти были сжаты намертво, и раздвинуть их у него не хватало силы. Жандарм взял в руки все ведро, поднес его к губам бывшей повитухи, наклонил его и принялся равномерно выливать молоко ей на лицо. Оно стало стекать по ее шее и образовывать белую лужицу на полу рядом с ней. Ни одна капля молока не попала в ее плотно сжатый рот.

Цазар почувствовал, как тело бывшей повитухи еще сильнее напряглось, а затем затряслось в конвульсиях. Эта тряска была похожа на бешено мчавшийся поезд. Спустя мгновенье тетушка Жужи вздрогнула с такой силой, что жандарм испугался. Ее тело билось в предсмертных конвульсиях и выгибалось немыслимой дугой. Ее голова неистово ударялась об пол, и Цазар мог видеть кровь, появившуюся у нее в волосах. Он из последних сил прижался к ней, все еще надеясь на то, что она успокоится и затихнет.

Так и произошло. Через минуту старая знахарка была мертва.

«Прости грехи тем, кто повиновался Сатане»

Воскресенье, 1 сентября 1929 года

Жара внутри церкви была просто изнуряющей. Двери церкви были открыты, чтобы собравшиеся снаружи тоже могли услышать проповедь. Десятки людей собрались на ступеньках у входа, а некоторые даже подошли к распахнутым окнам.

Внутри церкви на скамьях скученно сидели сто двадцать прихожан. Поскольку сборников гимнов было недостаточно для всех, собравшиеся делились ими друг с другом. Пытаясь спастись от жары, они обмахивали лица ладонями. Большинство приехало из других деревень: из Абони, Надькереша, Сентеша и даже из такого далекого места, как Дебрецен, находящегося почти в сотне километров от Надьрева.

Этим летом местный епископ решил принять быстрые и энергичные меры к тому, чтобы пресечь обвинения в отсутствии духовного руководства кальвинистской общиной, которое якобы и привело к тому, что многие деревенские женщины поддались силам зла. Следовало отреагировать на то, что канцелярия кальвинистского епископата была буквально завалена письмами и телеграммами, возлагавшими на церковь вину за совершенные убийства и призывавшими что-то предпринять в этой связи.

Пастор Тот тоже получал гневные письма. «Грехи убийц – это ваша вина, – написал ему один прихожанин. – Если пастор не знает, что люди в его приходе совершают грехи, он является их соучастником. Мы требуем, чтобы вы были привлечены к ответственности. И вы будете привлечены к ней!» Автор письма закончил его прямой угрозой: «Мы еще встретимся!» Письмо было напечатано на почтовой открытке, отправленной с железнодорожной станции Сольнока, что давало мало информации о личности отправителя.

Епископ устроил массовые увольнения в регионе, лишив должности десятки учителей и священнослужителей и назначив на их место «проверенных» людей. Пастор Тот был в списке уволенных первым. Его сменил новый пастор, у которого на колоратке просматривалась сера[38].

Ему предстояло отслужить в Надьреве первую проповедь, в которую следовало вложить всю страсть и веру. Новый пастор потратил на подготовку этой проповеди несколько дней. Он несколько раз прорепетировал ее в присутствии своей жены. Он проповедовал часами. Он расхаживал взад-вперед по проходу и пламенно призывал:

– Боже, прости грехи тем, кто повиновался Сатане и теперь ожидает правосудия! Я знаю тех женщин, которые, совершив преступления, горько пожалели об этом и которым теперь предстоит собственными руками выкапывать убитых ими из могил.

Когда новый пастор утром прибыл в церковь, ему с немалым трудом удалось увернуться от группы репортеров, выкрикивавших ему вопросы.

Служба началась. Пастор взмахнул рукой, и прихожане послушно встали. Органист заиграл знакомый гимн.

Пока прихожане пели, на кладбище эксгумировали все новые и новые тела. К этому времени из-под земли уже достали двадцать девять тел, семнадцать из которых были обследованы. В каждом из них был обнаружен мышьяк.

В доме деревенского глашатая еще шестеро подозреваемых ожидали допроса.

Из деревенской кузницы постоянно летели искры – там кузнец выковывал все новые и новые металлические гробы.

Эпилог

Цилиндры и пышные платья – и она отправляется на виселицу

Вторник, 13 января 1931 года

К тому времени, когда появился Франклин, Марица была уже полностью одета. На ней было серое платье, черные чулки и пара простых черных туфель. Ее седеющие волосы были зачесаны назад, открывая плечи.

Она вызвала священника за несколько мгновений до появления Франклина, и теперь оба мужчины стояли бок о бок у двери ее камеры.

Преподобный Лоош был последним человеком, которого Марица видела накануне вечером. Ожидая его, она, чтобы подкрепиться, плотно поела гуляша. Надзиратель пообещал, что преподобный останется с ней и не оставит ее одну. Именно так и случилось: тот сел рядом с ней за низкий деревянный стол, втиснутый в ее камеру, и весь вечер читал ей отрывки из Библии.

Гуляш был приправлен ее любимым жареным кресс-салатом, а на гарнир подали рисовый пудинг, тоже относящийся к числу ее любимых блюд.

Один раз их прервал тюремный врач, который предложил Марице успокоительное, однако она отказалась от него. В полночь она попросила преподобного Лооша уйти, а когда тот удалился, достала остатки рисового пудинга и доела их. После этого она легла на тюремную койку, чтобы поспать.

Теперь Марица сидела на этой койке, ухватившись за ее край обеими руками. Она непрестанно раскачивалась – взад-вперед, взад-вперед.

Обращаясь к Франклину, она смотрела в пол:

– Что ж твоя сестра-то не потрудилась прийти? Я сделала ее своей дочерью – и