потом, после побега.

– Может, кто-то и не увидит… – сказал Лиховский.

– Романовы под охраной. Если попадетесь, все дело провалим.

Помолчали.

– Я согласен с мичманом, – сказал Бреннер. – Я уже говорил: сделаем дело и сможем наслаждаться обществом наших Царевен сколько угодно …

– Дело такое … Не хочу поймать пулю, не повидав Татьяну, – сказал Лиховский. – Ты же там свой. Тебя пропускают любые караулы. Придумай что-нибудь.

Я посмотрел на Лиховского прямо:

…И все же ставить под удар серьезную операцию только из-за эмоций …

Лиховский вскочил.

– Ты! Ты мне смеешь говорить это! Из-за тебя мы в таком положении!

– Тихо, тихо… – встал Бреннер между нами.

– Хорошо, – сказал я. – Завтра, пока едем к хижине, обсудим план вашего свидания с Княжнами.

Я вышел.

Лиховский нагнал меня. Мы снова шли в какой-то щели, все вниз и вниз, оскальзываясь на помоях, капустных листьях. Он кричал мне в ухо на ходу, задыхаясь:

– Ну прости! Прости! Черт попутал! Затмение нашло! Когда уже мы сбежали и где-то в горах остановились, тогда только догнало, накатило – что же это мы, как же это!.. И ты не смотри, что Каракоев ерепенится, он тоже переживал. Страшно вспоминать это. Страшно представить, каково тебе! Прости, брат, если можешь …

Мы катились вниз по извилистому переулку в гуще низкорослого, оборванного люда.

– Не могу я умереть, не повидав Таню. Не могу! Чувствую, убьют меня. Умоляю, придумай что-нибудь. Одичали мы совсем. Нам их видеть нужно, чтобы решиться на безумие, что мы придумали. Ты-то все время с ними! Твоя Настя с тобой, а я …

Во мне что-то хрустнуло, что-то сместилось в мозгу. Я остановился и заорал ему в лицо:

– Настя моя?! Кто это решил?! А Татьяна – твоя?! Кто распределил?! Ты не решаешь, которая моя! Никто не решает!

– Ты чего? – оторопел Лиховский. – Что значит – решил …

Я быстро пошел, почти побежал. Боялся, он увяжется за мной, чтобы опять причитать мне в ухо, но он отстал.

Следы Таниных босых ног на снегу – вот что стояло у меня перед глазами …

15 февраля 1919 года

Монастырь Гумбум

Первую ночь в теплых постелях сестры плакали – оттаивали. А над ними во тьме уже высилось Тибетское нагорье, устрашающее, подавляющее даже после того, что им уже пришлось преодолеть. Неприступная крепость, возведенная гигантами изо льда и камня на тысячу верст, еще одну тысячу верст …

Монастырь Гумбум – ворота Тибета. Грязноватый и сверкающий позолотой сгусток жизни, центр обитаемого мира на том краю ойкумены.

Ольга вышла из своей комнаты. Холодный коридор казался бесконечным. Она прошла несколько дверей, свернула, еще раз свернула, прошла по узкому переходу в другую часть здания. Здесь были комнаты старших лам, в которых жили теперь Унгерн, Николай и офицеры. Тут же была комнатка Анненкова. Мимо его двери Ольга прошла, встав на цыпочки, чтобы приглушить шаги. Меньше всего ей хотелось, чтобы сейчас открылась дверь и Анненков посмотрел на нее, и пришлось бы придумывать, что она здесь делает, и врать, что идет к отцу …

Она прошла мимо комнаты отца и еще мимо нескольких дверей и свернула за угол, в тупик. Здесь была только одна дверь – комната старшего над ламами этого храма, пока ее не освободили для Унгерна.

Ольга остановилась перед дверью, глубоко вздохнула и постучала. Было часов десять вечера. В «казарме» все уже стихло. Барон запретил водку и карты, и от нечего делать спать ложились рано. И запрет этот на самом деле никого не раздражал, потому что после двух месяцев похода даже просто лежать в постели и смотреть в потолок было блаженством.

Тихий стук отозвался эхом во всех концах коридора. Дверь открылась, и барон посмотрел на Ольгу.

– Простите, я хотела переговорить с вами.

Барон посторонился. На нем был его неизменный желтый халат с погонами и Георгиевским крестом на груди. Кажется. он так и спал – в халате и с крестом.

В комнате не было другой мебели, кроме лежанки с матрасом, скамейки и низкого столика с циновкой перед ним. На столике лежала трубка для курения опиума.

Ольга прошла и села на скамейку.

– Ольга Николавна, что-то случилось? – спросил барон.

– Нет … То есть ничего нового, кроме того, что уже случилось с нами … Но я хотела вам сказать …

– Слушаю.

– Я люблю вас.

Она подняла голову и посмотрела в синие глаза барона. Того же цвета были глаза у ее отца – той же когда-то яркой синевы, теперь разбавленной и поблекшей.

– Я согласна быть вашей женой, – сказала Ольга.

– Но ведь это уже решено, – сказал барон.

– Я на самом деле согласна. Понимаете? По доброй воле, в здравом уме и твердой памяти.

Она помолчала, и барон молчал. Он не понимал, зачем все это.

– Только у меня условие: отпустите сестер. Я согласна выйти за вас и … любить вас, быть преданной женой, только если вы возьмете меня одну … Отпустите сестер, прошу.

Барон понял. Сел на скамейку рядом с Ольгой.

– Значит, вы пришли собой пожертвовать?

Ольга подбирала слова. Она хотела быть честной, но в то же время честность привела бы к провалу ее миссии. Ну не любила же она барона на самом деле – только убеждала себя, что сможет полюбить. Весь почти двухмесячный путь от Хамарын-хийда, где барон сделал сестрам предложение, и до Гумбума Ольга приглядывалась к нему, искала в нем крупицы хорошего, крохи доброго. Ведь нужно же за что-то зацепиться. И нашла не так уж мало: смелый, решительный, умный и даже обаятельный на свой диковинный манер. Мог быть галантным, если давал себе труд. Бывал по капризу великодушен, по привычке жесток. Подчиненные боготворили его, но и боялись. Наблюдая каждый день, как этот человек командует, ест, спит, скачет верхом, матерится, Ольга пыталась понять, в чем его сила, и не понимала.

– Вы самая невероятная женщина из всех, кого я встречал, – сказал барон.

– Роман Федорович, вы же знаете, сестры никогда не полюбят вас. А я полюблю. Зачем вам четыре нелюбви, если может быть одна любовь, искренняя?

– Так вы еще не любите меня, а только собираетесь? – уточнил барон без эмоций, просто для сведения.

– Отпустите сестер, сделайте предложение мне одной, и я навсегда ваша.

– Это благородно. Вы и меня благородным почитаете? А если вы ошибаетесь? Если мне нужно совсем не благородство ваше и не любовь?

Он сидел рядом, близко, смотрел на нее сбоку особенно. Ольга встала и потянулась рукой за