за все время они не вызывали у него скорби, лишь легкую, в чем-то даже приятную ностальгию.

Он еще вернется туда. Однажды, но…

— Пойдем скорее домой! Мама обещала приготовить наш любимый пирог! Ежевичный!

— Скорее? — засмеялся Арди и, подхватив смеющегося брата, закинул того себе за спину. Маленькие руки обвили его шею, а ноги сцепились пятками на животе. — Ну держись, братец! Довезу с ветерком!

… но не сейчас.

* * *

Арди стоял около высокого, старого дуба. Закрыв глаза, он смотрел на на него так, как учил Скасти — сердцем.

Раньше ему казалось, что широкий ствол дерева не смогут обхватить и четверо мужчин, теперь же, став больше, Арди понял, что не хватит и шести. Могучие корни мифическими змеями разрывали землю, свиваясь у подножия серого ствола, в сумерках напоминающего сплетавшиеся в танце сказочные фигуры неведомых существ.

Крона, такой ширины, что ей позавидовали бы многие дома, укрывала поляну плотной тенью. Несмотря на то, что нижние ветви, утомленные долгой жизнью, больше уже не просыпались от зимнего наваждения, оставаясь дремать в печальной неге холодного покоя, верхние, словно застывшие в небе молнии, окрашивались самыми разнообразными цветами.

В безумном сплетении разноцветий, зеленая и изумрудная листва смешивалась с рыжей и золотой, а сверху короной венчалась синяя, почти ледяная.

Старый дуб.

Корни его уходили глубже в историю, чем история семьи Арди. Он это чувствовал. Всегда чувствовал. И когда они сидели здесь с дедушкой, прижавшись спинами к плечу могучего древесного старца, то тот не просто внимал историям, а вспоминал их. И каждый листок, каждая веточка, каждая почка, каждый бугорок на его коре — хранил больше знаний, чем библиотека Атта’нха.

Арди поклонился дубу.

Низко и искренне, как кланяется уставший путник, набредший в своем нелегком путешествии на дом, предлагающий ему уют, тепло и надежду на то, что завтрашний день не станет последним.

Птицы чирикали в вышине. Небесные странники опускались на соседние деревья, обживая их гнездами, находя в зеленых кронах краткий отдых, но никогда они не осмеливались опуститься на ветви старца.

Дул ветер.

Заставлял скрипеть далекие вершины, давая тем возможность шептаться между собой, передавая истории и слухи на многие и многие километры вокруг. Но никакие шторма и вихри не могли заставить покачнуться вершину старца или пригнуться того к земле. Гордый и непокоренный, он видел эти леса, когда те еще были лишь цветочными полями. Лишь горные пики служили ему ровесниками и напоминаниями о тех временах, когда он еще сам был молод.

Его корни впитывали в себя дожди, которые затем стали реками и озерами, они дробили камни, поднявшиеся теперь по склонам к облакам и хранили пролитую здесь кровь. Кровь охотников и добычи, ставшими частью этого дуба. Спрятанными внутри него. Как память.

Арди открыл глаза.

Перед ним стоял большой, раскидистый дуб. Старый и немного кривой, с длинными, причудливо изогнутыми ветвями. Но это лишь то, что видели глаза.

Он подошел к нему и приложил ладонь к коре. На мгновение Арди показалось, что он почувствовал вздох и легкое, почти незаметно ответное касание. Словно дуб здоровался с ним. И с его отцом. И с отцом его отца.

Старец помнил их всех.

Охотник прижался лицом к стволу.

— Меня зовут Ардан Эгобар, — прошептал он на языке Фае, не желая обманывать этого древнего смотрителя леса. — Я пришел просить у тебя дар.

Древо промолчало.

Лишь встрепенулась листва, позволив ветру нарушить свой покой. И в её шелесте и шепоте Арди услышал таинственные слова, смысла которых не понимал, а звучание — не мог не удержать, ни произнести сам. Он только чувствовал, что древо предостерегает его от чего-то. Вернее — от кого-то.

Арди не знал, что сказать еще. Да и к чему слова, если древо знало его лучше, чем кто-либо другой. Знало кровь, текущую в его жилах; знало воздух, наполнявший легкие; знало легенды, заставлявшие сердце пылать, а глаза — всегда видеть перед собой верную тропу.

Истории… старый дуб и сам был историей этих мест. Легендой, полузабытым мифом о первых охотниках и их лесах. Её воплощением.

Очередной порыв ветра обрушился на опушку и скрипнула одна из ветвей, а затем упала на землю прямо к ногам Арди. Немного изогнутая у основания, коричневого цвета, с маленькими ростками зелени. Она не была особенно красивой, да и изящества в ней не отыщешь и сколько бы Арди не старался — он не сможет выточить из неё сколько-нибудь достойного посоха. Но как бы тот не выглядел в будущем, для Арди он навсегда останется самым ценным, что может быть — памятью о родном доме.

— Благодарю, — поклонился охотник, после чего поднял ветвь и, развернувшись, направился к егерьскому дому и сараю.

Там его ждали затупившиеся столярные инструменты, доставшиеся в наследство от отца и подарок, который Гектор так и не успел вручить своему старшему сыну. Он так и остался лежать в шкафу — большой блокнот в кожаном переплете с хитрым креплением, чтобы можно было вешать к поясу.

А еще, спрятанный в вентиляционной шахте, порой мерцал красный кристалл тролля.

Но все это потом. Сперва требовалось наточить инструмент. Потренироваться на простых ветках. И лишь затем переходить к созданию собственного посоха.

За этими мыслями Арди не заметил, как за его спиной тропа к дубу, по которой он с детства ходил вместе с дедушкой, стремительно заросла травой и вереском, а затем и просвет в роще, открывавший вид на поляну и старый дуб, укрылся листвой будто бы сплотившихся вокруг деревьев, спрятавшись от внешнего мира.

* * *

Арди провел тряпкой с раствором от жуков и червей, а затем финальным штрихом нанес последний масляный мазок специальной, ворсистой кисточкой. За окном в его импровизированной мастерской, которой стала кухня егерского дома, осень уже брала свое. Листва сменяла зеленый наряд на цветастый, из золота и меди, а небо постепенно затягивалось пока еще белесыми облаками, но не стоило обманываться — не пройдет и двух декад, как те станут серыми и окончательно скроют солнце от долины.

Но охотник сейчас думал не об этом. Перед ним на столе лежал плод работы последних трех месяцев. Его посох. Длинной выше его собственного роста, почти прямой — если не считать бугорков, оставшихся от ростков веточек и широкого изгиба, служившего теперь навершием. Если не приглядываться и не знать, что изгиб когда-то был простым изломом ветви, о можно подумать,