– Как в мышеловке! – выругался Попов. Ближе к берегу на приливной волне колыхались мелкие лепешки, скребли обшивку кочей. Глядя на них, он приказал: – Выноси кость обратно. Будем вытягиваться на сухое.

– Может, на льдину? – виновато предложил Анкудинов. – Вдруг вынесет ветрами?

– А ниче, перезимуем! – посмеивался Емеля. В огненном шаре длинных пышных волос и бороды белозубо розовело обветренное, нечернеющее лицо.

– Девки говорят, кит выбросился, еще шевелится, – махнул рукой в полуденную сторону. Обуянные страстями промышленные и казаки, увидев лед до самого моря, наконец, поняли, в какой беде оказались. Кит давал надежду на уготованную помощь свыше.

Женщины с удобством устроились в чукотских землянках. Они жили дружно, собирали плавник, поддерживали огонь, каждый день ходили по берегу, собирали в полосе отлива морскую капусту, черные раковины моллюсков, рыбу. Тунгуска тоже родила младенца, трое были явно на сносях и с беззаботной радостью ожидали родов. Это никого из их мужей ни пугало, ни настораживало, но и большой радости у них не было.

– Если чукчи вернутся – за жилье придется драться! – оглянулся в сторону селения Осташка Кудрин. – Зарвались! Что не остановил? – упрекнул приказчика.

– То не вразумлял? – сплюнул под ноги Федот.

– Бес попутал! Не устояли! – покаянно признался Тимоха Мисин. – Мы – ладно! Своеуженники-то чего?

Ссоры не было, но в растерянных упреках спутников Федоту представился раздор, который может случиться зимой от голода и безделья. Кости пришлось вынести на берег и сложить кучами. Кочи вытянули за полосу отлива. Караулы удвоили. Свободные от них разделывали мясо кита, копали ямы в тундровом суглинке с кристаллами льда, складывали китовину и жир, пригодный для еды и обогрева. Перетаскали к землянкам даже кости, которые горели, если их мешать с жиром.

– Лучше лосятины! – хвалил мясо Емелька. – Мягче… Что не жить?

С ним соглашались женщины, любившие его больше своих сожителей. Они жевали с утра до ночи, смешивая мясо с жиром, одна за другой рожали писклявых младенцев, с гордым видом носили их в кожаных зыбках, присыпанных древесной трухой с сухим мхом и были вполне счастливы.

Холодало. Залив так и не очистился ото льда, но битые льдины смерзлись одним полем, при отливе-приливе скреблись и вспучивались, издавая то причудливые, то душераздирающие звуки. К кромке старого льда прирастал новый. В землянках возле очагов было жарко, а по углам поблескивал лед. К счастью, чукчи не потревожили их с наступлением зимы. Среди черных мрачных каменистых сопок и застывших болот завыли пурги, менявшие одна другую. Чтобы выжить, надо было беспрестанно отапливаться. За плавником ходили во всякую погоду и все дальше, вырубали его изо льда, откапывали из снега, волокли по припою.

После Рождества началось бедствие. Если женщины от мяса и жира толстели, то мужчины исхудали и стали плеваться кровью, у многих почернели десны. Уже не хлеб, а древесная заболонь снилась им ночами. Больные, способные ходить, выискивали среди камней промерзший тундровый ивняк, грызли его шатающимися зубами, наслаждаясь терпкой горечью коры.

В феврале из-за моря показался ослепительный краешек солнца, окрасил кровью лед залива и дальний разлив воды. Емеля умер, глядя на них с восторженной улыбкой. К тому времени его крупные красивые зубы наполовину выпали, но лицо застыло красивым: длинные волосы, перепутались с такой же длинной бородой и пламенели в солнечных лучах. За ним стали умирать другие, будто Емеля-весельчак сманивал их за собой. С непокорной руганью отошел и успокоился удалой казак Анкудинов. Долбить могилы в каменистой земле не было сил. Тела складывали в расселину и закидывали снегом.

На зависть больным и умиравшим, женщины и их младенцы выглядели вполне здоровыми. В погожие дни они ходили в тундру за куропатками. Возвращались с лицами, испачканными кровью, а свеженины приносили мало. В землянке, где лежали больные, стояла либо нестерпимая вонь, либо стужа. Женщины и промышленные, державшиеся на ногах, перешли в другую и в черед отапливали больных. Когда растаял снег, тела умерших приложили камнями и поставили крест из плавника. Споров не было, все живые молились и напряженно ждали, когда отойдут льды.

В мае из трещин между припойным льдом и ледовым полем вылезли нерпы. Федот пополз с пищалью, долго целился в маленькую голову зверя, который дальше всех отполз от трещины. Бил картечью. Едва отнесло дым – вскрикнул от радости. Зверь лежал в луже крови и дергал ластами. Свеженина поправила здоровье, дала сил дожить до чаячьих яиц, которые собирали с камней шапками, и увидеть, как июньские шторма ломают, ставят дыбом лед, закрывший выход из залива. Едва его изломало, обессиленные люди столкнули на воду кочи, стали грузить отборную кость. Федот внимательно смотрел на осадку, как только его большое, восьмисаженное судно просело на обычную глубину, приказал: «Все!»

– Из Нижнеколымского выходили с хлебом на четыре пальца глубже! – заспорил было Осташка Кудрин, его вяло поддержали покрученники. Федот упрямо замотал побелевшей головой.

Двое своеуженников умерли. Остальные по праву вкладчиков загрузили паевую кость в другой, малый коч. Мех тоже был поделен по паям. На судно Федота взошли десять, на другое – восемь человек: это были все пережившие зиму. Женщины, увидев сборы, похватали детей и разбежались, будто кто угрожал им неволей. Запас воды, мяса и жира был загружен. Вдали тягуче перекатывались черные морские волны. Едва отлив и ветер вытолкали из залива большую часть скрежещущих льдин, кочи двинулись за ними. С востока поднимался огромный вишневый круг солнца. Оторвавшись от бескрайних вод, он пожелтел и яичным желтком рассекся по небу. Помолившись на него, Федот велел поднять ровдужный парус, смазанный китовым жиром, обошел мыс и, щурясь на восход, взял курс прямо на солнце. Следом за ним двигался коч под началом своеуженника Осташки Кудрина.

Вскоре судам пришлось спустить паруса, а гребцам сесть за весла. Коч Осташки обошел большое судно Попова. Федот пристроился за его кормой. И так они шли весь день, продвигаясь от скалы к скале. Для отдыха пытались встать на якоря, но они волочились по дну, а усиливавшийся ветер уносил от берега в море. Держаться против него не было сил даже у Осташки на его малом судне. Ничего не оставалось, как опять отдаться воле Божьей. Призывая в помощь Николу Чудотворца, гребцы только удерживали суда носом к волнам, и снова их понесло в неведомое. Образ ленского пропойцы с холодным трезвым взглядом стоял перед Федотом почти в яви, забываясь, он в голос ругал его, накликавшего тяжкие судьбы.

Из свежего ветер превратился в сильный, потом сделалась буря. Парус накрепко привязали, из шестов соорудили плавучий якорь. Вдали то взлетал на гребне, то пропадал из виду коч Осташки и отдалялся, пока не слился со свинцовыми волнами. То усиливаясь, то стихая до умеренного, ветер не унимался неделю сряду. Вода была выпита. Спасала сырость: небо бусило, водяная пыль висела над морем, цепляясь за гребни волн, коч обгоняли низкие облака, их влага оседала на расстеленном парусе, ее приспособились собирать в бочонок.