...Не знаю, чем меня так задела эта невинная фраза, да и парни, если задуматься, не были так уж виноваты, вот только в тот момент я почувствовал, как всё, что копилось во мне два года, решительно рвётся наружу. Я подошёл к Аслану вплотную, взял его за пуговицу и, пристально глядя в глаза, принялся изливать душу.

Я начал с того, что я думаю о согласии, якобы мною данном, и что я чувствую, когда ко мне ломятся спозаранку и будят при этом и без того натерпевшуюся страху девчонку, не преминув объяснить, в каком месте я видел их всех вместе со всеми приборами. Инженеры сникли, поскольку уже с этого места делалось ясно, что спорить дальше бессмысленно, однако я не ограничился сказанным, а повёл свой рассказ дальше. Я объяснил, что я думаю об оперативниках, которые гасят очаг, не задумываясь о последствиях, и о тех, кто таким образом решает проблемы, наплевав на этическую составляющую. Я высказал своё мнение о теоретиках, которые для проверки своих туманных гипотез готовы рубить с плеча, верша судьбы людей, и о моральном облике отдельных членов Совета, кодекс чести которых почему-то всегда применяется к окружающим и никогда — к ним лично. Визитёры уже пятились к выходу, бормоча извинения, но я не дал им уйти просто так: выскочив во двор, я подпёр спиной калитку и продолжил свою исповедь.

Я озвучил своё отношение к полевой работе, к собачьим условиям и к драконовским ограничениям на сюжет и бюджет. Я рассказал о сплетнях и склоках внутри Управления и выразил удивление по тому поводу, что при таком количестве непримиримых врагов этот гадюшник до сих пор коптит небо. Я предъявил претензии к организации учебной работы, к распорядку и качеству проводимых занятий, к учебникам, что пишутся авторами, видимо, от рождения знающими, что такое свёртка Фролова и сигма-рассеяние, и к тому, насколько систематически проводятся семинары. Я затронул все бытовые аспекты, не упустив случая рассказать об оснащении лабораторий и о качестве мебели. Я описал состояние диссертаций отдельных товарищей, которые никак не могут добраться до сути из-за висящих на них гроздьями идиотских заданий, на каждом из которых стоит метка «срочно». Наконец, я дошёл до самого верха, разъяснив свои претензии к руководству и процитировав наиболее запавшие в душу места из последних приказов... На этом месте я сдулся.

Мои гости давно уж стояли и, глядя в землю, ждали, когда закончится мой словесный понос — видимо, понимали, что уйти, не выслушав, у них не получится. Согнав наваждение, я распахнул перед ними калитку, в которую они торопливо протиснулись, и с удовлетворением проследил, как нарушители моего покоя покидают домовладение.

— Так своему Ерёмину и передайте! — крикнул я им вслед, с чувством хлопая деревянной дверью. Не знаю, почему я упомянул именно главу Опергруппы, но в глазах у меня всё ещё стоял кровавый туман, и Ерёмин казался мне виноватым просто по умолчанию.

С изгнания инженеров началось наше противостояние с Управлением, проявившееся в бессчётных звонках и визитах, причём если вопли Осадько и морали Солодова я ещё мог как-то игнорировать, то упомянутый выше Ерёмин был настроен гораздо решительнее.

За время нахождения жрицы в миру глава Опергруппы нанёс нам четыре визита. В первый раз он примчался сразу после того, как я отшил инженеров, и с применением обсценной лексики объяснил мне, что, если я продолжу вести себя как попало, друидки мне не видать, как своих ушей. Я перетрусил, но виду не подал, надеясь, что он меня просто пугает. Увы, это было не так, и той же ночью оперативники предприняли попытку выкрасть девчонку. Приехав втроём на служебной машине, они влезли в окно — в моём доме это было плёвым делом — и прокрались в спальню, чтобы взять нимфу спящей. К счастью, импровизированная сигнализация, сделанная из пустого ведра и верёвки, сработала, и друидка, как было условлено, ринулась на чердак и оттуда — на крышу. Орлы Управления, может быть, и пустились бы в погоню, но окрестные псы подняли лай, и неудавшиеся похитители поспешили ретироваться — поднимать шум было не в их интересах. В ту ночь мы с девчонкой не сомкнули более глаз, но напрасно — охотники на беглых жриц так больше и не появились.

Через два дня Ерёмин нанёс нам новый визит, только на этот раз его сопровождали три человека в милицейских погонах. У меня внутри всё оборвалось. Борис Эдуардович нехорошо улыбался. Я взял друидку за руку и держал, не выпуская, всю дорогу до отделения, боясь, что она окажет сопротивление и, чего доброго, получит пулю из табельного оружия. По прибытии нас с Ерёминым попросили подождать, а Димеону увели в кабинет в конце коридора. Потянулись минуты, казавшиеся часами. Время от времени люди в голубых рубашках выходили из кабинета и вновь заходили в него. Глава Опергруппы сидел рядом со мной и по-прежнему улыбался. Наконец, дверь в очередной раз открылась, и из комнаты вышла моя Димеона в сопровождении коренастого офицера. Я напрягся.

Подведя девушку к стойке дежурного, милиционер что-то негромко сказал. Дежурный кивнул, открыл ящик стола и начал выкладывать перед друидкой ключи, кошелёк, телефон — вещи, которые я ей дал и которые у неё забрали при задержании. Мы с Ерёминым синхронно поднялись с мест. К счастью, офицер подошёл к моему формальному руководителю и стал что-то ему говорить, — я не слушал, что именно, ибо моё внимание было приковано к Димеоне.

Рассовав вещи по карманам своих новых джинсов с таким видом, словно всегда в них ходила, нимфа нетерпеливо тряхнула головой и сказала:

— Максим, пошли.

Ерёмин говорил с офицером уже на повышенных тонах, к разборке подключились ещё двое стражей порядка, и я счёл за благо ретироваться. Мы с девушкой взялись за руки и вышли из отделения — никто не попытался нас остановить. Потом мы сели в трамвай. На мою просьбу объяснить смысл произошедшего друидка лишь улыбнулась и легонько ударила меня по лбу корешком паспорта, который я для неё случайно стащил. Не могу сказать, чтобы это хоть что-нибудь объяснило, но