Эти книги собирались предками графа с незапамятных времен Петра Великого и матушки Елизаветы Петровны: «Арифметика» Магницкого и «Езда в остров любви» Тредиаковского, «Симболы и эмблематы» и «Собрание од и фейерверков», первые издания Державина и Пушкина, Лермонтова и Гоголя — то, что было гордостью русской культуры.

И вот теперь все это великолепие горами мусора с оторванными обложками, с порванными страницами валялось на паркете.

Случилось это следующим образом. Ночью, где-то около двух часов, в дубовые двери со стороны Садовой кто-то начал громко ломиться. Хриплые, пропитые глотки нарушили ночную тишину:

— Открывай, буржуазия! Разнесем дверь, мать твою!..

Старый граф вышел в одном халате и ночных туфлях на балкон и увидал матросов, которые прикладами разбивали двери.

Он хотел позвонить в полицию, но телефон не работал. Насмерть испуганным слугам граф ровным голосом сказал:

— Откройте! — Сам оставался поразительно спокойным.

Человек двадцать сильно выпивших людей в моряцких бушлатах, словно стая саранчи, ворвались к нему в спальню. Эти люди крепко пахли перегаром, табачным дымом и давно не мытыми телами. Ими предводительствовал невысокого роста матрос монгольского типа, широкоскулый, с черными, слегка косящими глазами, с глубоким шрамом на щеке. Наступая на старого графа, он заорал:

— Отдавай, буржуазная сволочь, награбленные у простого народа золото и бриллианты! Где, шкура, прячешь? Именем революции все подлежит экспроприации, вот наш мандат, — и размахивал перед его лицом какой-то бумажкой розового цвета.

В старом графе заговорила кровь воинственных предков. В ответ он грозно произнес:

— Вон из дома, каторжники! Несчастные рабы…

Матросы посмеялись и занялись своим делом — разлетелись по комнатам. Они рылись в вещах, пытаясь отыскать деньги, золото и бриллианты, били хрусталь и фарфор, вытряхивали комодные ящики, из платяных шкафов выбрасывали носильные вещи.

Матросы особенно привязались почему-то к библиотеке. Они с лютой злобой, какая только может быть у пролетариев к интеллигенции, швыряли с высоких стеллажей книги, и массивные кожаные переплеты отскакивали от блоков.

Монголец с перекошенным от злобы лицом сдернул со стены два портрета работы Кипренского — отец и мать старого графа, — швырнул их на пол. Он со злобой топтал их сапогами, приговаривая:

— Вот вам, эксплуататорам! Вот вам, кровососам!..

Старый граф стоял рядом, скрестив руки на груди и с презрением глядя на вандала. Тот, подскочив к газетному инкрустированному перламутром столику, схватил его за ножки и с размаху разбил о мраморную колонну.

Со столика упали газеты и корреспонденция. Монголец наклонился, поднял письмо, прочитал по складам:

— «Графу Соколову…» — Оглянулся на товарищей, искавших чужое добро. — Да ведь этот буржуй — граф Соколов, отец изменника и шпиона! Вырастил змееныша…

Старый граф с удивительной легкостью метнулся к стене, сорвал висевшую там старинную саблю и, багровея, гневно крикнул:

— Получи, мерзавец! — и бросился на монгольца. Тот не успел увернуться от удара, и сабля глубоко рассекла ему плечо.

Монголец дико взвыл от боли и испуга, а его приятели навалились на графа и с веселым смехом отобрали у него саблю, а самого оттащили в темную комнату — кладовую, закрыв снаружи на замок. Монгольца перевязали, посадили в глубокое кожаное кресло и для поправления организма принесли из буфета большую бутылку французского коньяка. Старому графу пообещали:

— Мы тебя возьмем с собой и для общей наглядности вздернем на рее!

Прислуга завыла.

Матросы набили несколько мешков добром, включая носильные вещи, и выгребли столовое серебро. В буфетной комнате выпили весь запас спиртного. Горланя «Сегодня сильно била нас волна…», покинули графский дом, забыв о его хозяине и напившемся в лоск монгольце, отвратительно храпевшем в кресле.

Прислуга освободила из заточения старого графа, спросила:

— Барин, что делать с этим? — показывая на пьяного.

Старый граф задумался, потом сказал:

— Выбросите его с балкона!

— Но мы на высоком втором этаже, разобьется…

— Жаль, что не на пятом. Но мерзавцу и этого достаточно. Давайте помогу!

Монгольца вынесли на широкий балкон. Он продолжал противно храпеть, распространяя вокруг себя алкогольный запах. Его положили на широкий парапет, и верный слуга Лука столкнул жертву дурных страстей вниз. Монголец стукнулся головой о булыжную мостовую и затих. Здесь он валялся до утра, пока милиционеры не отвезли труп в морг. Причины смерти не доискивались.

Поздним вечером к дому графа Соколова вновь приперлись матросы. Когда они принялись ломиться в прочные дубовые двери, старый граф вышел на балкон с дробовиком и пальнул в грабителей из обоих стволов.

Окрестности огласились дикими ругательствами, началась пальба из револьверов по балкону, кто-то швырнул в окно булыжник, и стекла, жалобно звякнув, просыпались на тротуар.

Старый граф величественно удалился в комнаты. Сухопутные матросы, посылая проклятия и обещая сжечь дом со всеми обитателями, пошли грабить кого-то другого, кто не палит из двустволки.

Старый граф сказал себе:

— Все, с меня хватит! С этими революционными скотами не желаю дышать одним воздухом.

Утром старый граф Соколов направился в дом под номером 6, что на Дворцовой площади. Здесь размещалось Министерство иностранных дел. Он отыскал своего старого знакомого, многолетнего члена Совета министров фон Клема. Это был высокий, прямой и все еще полный энергии человек лет семидесяти, с тщательным пробором сбоку. Сильно грассируя, фон Клем произнес:

— Радостный сюрприз — сам граф Николай Александрович! Какими судьбами, мой старый друг?

— Вильям Оскарович, отправь меня куда-нибудь, хоть к черту на рога, но в нынешней России жить не вижу для себя возможным. Со мною должны выехать жена сына Мари, ее сын Иван и слуги, хотя бы двое-трое.

Фон Клем побарабанил пальцами по столу, посмотрел на большие напольные часы, поправил бумаги на столе, тяжело вздохнул. Последнее время он был завален подобными просьбами и рад был бы служить старому графу, с которым он даже находился в каком-то дальнем родстве. Но…

Фон Клем давно знал: из щекотливых положений лучше всего выкрутиться, сказав правду. Он так и поступил, с задумчивой миной глядя на старого графа:

— Мой дорогой! Хотя ты уже в таком возрасте, когда отправляют не на дипломатическую службу…

— А на кладбище!

— Зачем так мрачно? Меня тревожит другое: история с твоим сыном. Я, конечно, газетам не верю, но дыма без огня не бывает…

— А при чем тут я и моя сноха с малышом?