Из всех зрителей наименьшее впечатление представление произвело на ту, в чью честь оно было поставлено. По мере того как вечер подходил к концу, напряжение Елизаветы нарастало. Эссекс не только привлек все внимание зрителей к себе, но и, потратив баснословную сумму денег, поставил самое претенциозное и вычурное зрелище, какое ей только доводилось лицезреть. Вместо того чтобы создать впечатление, что он подавляет свои амбиции в знак уважения к королеве, граф добился прямо противоположного результата. Казалось, он показал свою истинную сущность придворного, который, лицемерно признаваясь в любви, клянясь в верности и преданности, любуется собой больше, чем королевой, а этого ее тщеславная натура стерпеть не могла.

Как только представление закончилось, Елизавета поднялась с места и громко пробормотала, что «если бы она знала, как много о ней будут говорить в этот вечер, то не пришла бы». После этого она направилась прямиком в свои покои[957]. Возможно, она бы разозлилась еще сильнее, если бы ей на глаза попалось еще одно замечание Бэкона, в котором тот напоминал графу, что «бессердечность королевы может укрепить ваши амбиции»[958].

За несколько недель до представления Эссекс описал Елизавету как сфинкса, чьи загадки он разгадать не может[959]. В отличие от отчима, чьи амбиции и бестактность в половой жизни королева в конце концов сумела простить, или преданного Кристофера Хэттона, который из-за своей любви и верности так и остался холостым, Эссекс до той минуты, когда ему пришлось опровергать обвинения в любовной связи с королевой, никогда по-настоящему ее не понимал[960].

С некоторого времени служение правителю-женщине стало создавать серьезные трудности в жизни Эссекса[961]. Бёрли в молодости никогда не скрывал сомнений, говоря Елизавете, что «повиновение Вашему Величеству во всем, что я внутренне не приемлю, должно быть крайне невыгодной службой». Однако в более позднем возрасте, тяжелобольной, мучающийся вопросами «что», «как» и «почему», и настолько глухой, что послам приходилось кричать, чтобы он мог их услышать, Бёрли решил спокойно дожить оставшиеся дни и наконец принял королеву такой, какой она была. Весной 1596 года он обратится к Роберту Сесилу со словами, которые станут квинтэссенцией его политических убеждений на склоне лет:

Эссекс же был другим. Если на Елизавету не подействуют его просьбы или дифирамбы, он склонит ее к нужному решению уговорами и лестью или же заставит подчиниться своей воле[963]. Назойливому графу настолько важно было новое назначение с полным набором полномочий, которыми до этого обладал Уолсингем, что он начал забрасывать Елизавету стихотворениями и сонетами, некоторые из которых исполнял ее любимый лютнист Роберт Хейлз. Граф не мог удержаться от того, чтобы в завуалированном виде не высказать недовольство тем, что считал дурным обращением с собственной персоной, выставляя королеву жестокосердной и непостоянной, о чем свидетельствует следующее двустишие: «А коль закроет в душу свою дверцу / Навеки твердым станет твое сердце»[964].

Вскоре граф пошел еще дальше, заявив: «Если я когда-нибудь и окажу ей услугу, то лишь против ее воли»[965]. От безысходности он начал плести за ее спиной интриги, давая тайные указания сэру Генри Антону, которого, несмотря на тяжелое падение с лошади, снова назначили послом Англии во Франции. Граф пытался склонить королеву к тому, чтобы развязать военный конфликт. Хотя Елизавета дала Антону нужные наставления, которые в результате практически не пригодились (а именно выразить Генриху IV недовольство тем, что она помогает ему гораздо дольше, чем собиралась), Эссекс подстрекал его подтолкнуть королеву к действию, направив французам ложное сообщение о том, что ее истинное намерение состояло в заключении тайного одностороннего мира с Испанией. Играя с огнем, он даже сподвигнул Антона предупредить Генриха, что против оказания дальнейшей военной помощи французскому королю выступают скупой лорд-казначей и его сын[966].

Эти возмутительные поступки не остались незамеченными. Хотя Антон знал об отношениях Эссекса с королевой и его высоком положении в обществе и относился к нему с почтением, он поддерживал связь с Тайным советом через Бёрли и докладывал последнему обо всех ложных сведениях, которые сообщал от лица графа, даже если не всегда называл их точный источник[967].

Однако в то время самым серьезным оскорблением в глазах Елизаветы было то, что Эссекс пытался нажиться на дорогой постановке, распространяя лучшие отрывки из сценария среди своих друзей и поклонников, а также заказал свою портретную миниатюру Николасу Хиллиарду, попросив изобразить себя в турнирных доспехах. На портрете (вероятно, предполагалось, что менее известные художники создадут копии в натуральную величину и в половину натуральной величины, которые и будут распространяться) Эссекс стоит в доспехах с золотой филигранью, правая рука — на поясе, левая — на шлеме, лежащем на столе. На портупее, продетой в латную юбку, помещен impresa, или знак, бывший при нем в тот день, — бриллиант с девизом на латыни: Dum Formas Minuis («Придавая форму, уменьшаешь»), который характеризует процесс огранки алмазов и придания им формы ювелиром. На картине отчетливо видна перчатка, которую Елизавета дала графу в начале турнира в знак своей благосклонности. Она привязана к его плечу широкой лентой в знак того, что он преданный рыцарь королевы, независимо от того, хочет она этого или нет[968].