правильной дозировки, а саркома, как у мистера Каннингтона, как известно, сопровождается чудовищными болями. Я не думал, что врачи назначили ему такую дозировку, чтобы убить: весь фокус в том, чтобы соблюдать тонкую грань между облегчением боли и сохранением сознания. Разумеется, после определенного момента последнее становится попросту невыполнимо. Тем не менее назначенная дозировка — это клиническое решение на основе конкретных потребностей пациента в конкретный день, и судмедэксперт не может судить о ней задним числом, после смерти, поэтому я решил ничего по этому поводу не говорить.

Я мог, однако, ответить на другое обвинение — в плохом уходе. Семью ввели в заблуждение по поводу того, что больница не обеспечила пациента необходимыми ему питанием и жидкостью. На деле персонал действовал в полном соответствии с существующими рекомендациями по уходу за умирающими пациентами, хоть и не удосужился должным образом донести это до семьи, тем самым многократно усилив их страдания.

Но что же насчет этих пролежней? Они, конечно, не убили его, но не указывали ли на плохой уход? Мистера Каннингтона доставили в больницу в тяжелом состоянии. Вкупе со степенью поражения его артерий это указывало на то, что он уже какое-то время не двигался, так что зарождающиеся пролежни у него могли быть уже на момент поступления в палату. А могли и не быть. Потому что у пациента в полубессознательном состоянии, с закупоренными артериями, который не может встать с кровати, пролежни могут развиться невероятно быстро, порой всего за один день. Пролежни могут указывать на плохой уход. Между тем даже при полностью укомплектованном штате и непрерывным уходе медсестер, включая частые переворачивания, от них чрезвычайно тяжело избавиться.

Я указал следующие причины смерти мистера Каннингтона:

«1а. Почечная недостаточность и бронхопневмония.

1б. Саркома правой берцовой кости».

Может, семья надеялась, что я укажу в качестве причины смерти плохой уход? Я этого сделать не могу. Только коронер может принять такое решение, основываясь на предоставленном мной отчете, но он совершенно правильно понял, что мистер Каннингтон умер по естественным причинам. Несмотря на упорные требования семьи, он не стал проводить расследования, предложив сыну обратиться с жалобами непосредственно в больницу. Я был уверен, что основания для жалобы были, только касались они не медицинской стороны вопроса, а взаимодействия с родными. Больницы в подобных случаях обязаны проводить тщательное расследование.

За последние годы я встречал много семей, переживших тяжелую утрату. Когда только начинал работать, я боялся их ужаса и эмоций. Как, черт возьми, я мог справиться с таким большим горем?

Как только я становился его свидетелем, оно расстраивало и меня. От чего, разумеется, им легче не становилось. Наконец я понял: лучшее, что я могу для них сделать, — это просто изложить факты о смерти их родственника, ответив на все имеющиеся вопросы. За годы работы я встретился с сотнями, если не с тысячами таких семей, и все они были разными, и их горе принимало разные формы.

Я не встречался с семьей мистера Каннингтона. Имеющаяся в моем распоряжении информация ограничивалась показаниями, медицинскими записями и телом мистера Каннингтона. У меня сложилось впечатление, что мистер Каннингтон обладал очень сильным характером и его сыновья и дочери с детства воспринимали его неуязвимым. Возможно, порой это приводило к неуместному возмущению.

Возможно, все действия семьи действительно были вызваны их любовью и заботой, как они заявляли, а может, и нет. Они определенно сражались за каждую дополнительную секунду его жизни, хоть, вероятно, это и были секунды, полные боли. Вот почему это дело показалось мне неприятным. Я никак не мог избавиться от зародившегося подозрения, что, быть может, во всем этом заботливом поведении на самом деле была скрыта некоторая жестокость. Они почти наверняка только продлили страдания отца. Может, в глубине души они этого и хотели?

Я снова перечитал медицинские записи. В комментариях врачей и медсестер и контактных данных родственников я обнаружил информацию о некой женщине, присутствовавшей в его палате. Было даже указано ее имя. Затем, однако, она попросту исчезла из общей картины — о ней никто не упоминал и уж точно не сын. Указывало ли это на случившееся прежде какое-то разделение семьи, а также, возможно, некую борьбу за право распоряжаться судьбой умирающего старика — родные с самого начала просили перевезти его в другой конец страны? Может быть, они хотели забрать его как можно дальше от этой женщины. Из-за чего бы ни была развязана эта война, очевидно, женщина быстро ее проиграла.

Кроме того, мне кажется важным факт, что больнице изначально пришлось звонить им, чтобы сообщить, что мистера Каннингтона госпитализировали в плохом состоянии. Я кое-что заметил. Очевидно, заметил это и персонал больницы: после полученного уведомления никто не навещал его две недели, потом дети приезжали два выходных подряд, в одни из которых у отца был день рождения. Их предупредили о вероятной скорой смерти отца через месяц после его поступления, и только тогда они начали круглосуточно дежурить у его постели и пререкаться с врачами.

Я помню, как мы с братом и сестрой поддерживали связь с отцом в последние годы его болезни. Никто из нас не был в восторге от мачехи, но мы были рады, что у него есть эти отношения. Ее присутствие не мешало мне, поскольку я жил ближе всех, иногда вставать в четыре утра, чтобы съездить из Лондона туда и обратно в Девон, если возникали какие-то причины для беспокойства. Мы все постоянно ему звонили и проявляли живой и заботливый интерес к его здоровью.

В нас нет ничего особенного, но я даже представить себе не могу, чтобы мы узнали о госпитализации своего отца только после звонка из больницы. Как и не могу представить, чтобы хотя бы один из нас — а скорее всего, все трое — не примчались бы тут же к нему в больницу. Или чтобы мы настаивали на искусственном продлении жизни, когда он будет явно при смерти. Или чтобы мы незадолго до смерти перевезли его за двести миль, заявив больнице и хоспису, что он непременно должен умереть у нас дома и больше нигде.

Я стараюсь не судить о других по себе и с моей стороны, наверное, несправедливо с подозрением относиться к чувствам детей к умирающему отцу. Между тем факты остаются фактами. Мистер Каннингтон был при смерти. Он лежал в полубессознательном состоянии, беспомощный и неподвижный, пока вокруг него кипели страсти. Хоть я и не думаю, что это могло как-то изменить время его смерти, такой смерти я не желаю никому.