– Нет! – Это все, что мне удается выдавить из себя.

Что угодно, лишь бы он перестал оправдываться, перестал отступать, перестал выглядеть так, словно совершил ошибку.

– Я просто… ты меня удивил. И все.

Его голова медленно поднимается, так же медленно опускается, как будто кивает робот.

– Ладно. Приятно удивил или…

Я смеюсь, и внезапно радость охватывает меня.

Квинт. Квинт поцеловал меня.

Он поцеловал меня.

– Прю…

Я не даю ему договорить. Я обнимаю его за плечи и целую в ответ.

– Предпоследний день в школе.

– Предпоследний день в школе? – растерянно переспрашиваю я, пытаясь вспомнить, что такого особенного было в предпоследнем школьном дне. Но потом качаю головой.

– Нет, нет. Я уверена, ты врешь, потому что в последний день мы получили оценки мистера Чавеса, и ты сказал, что только мазохист согласится летом работать со мной над этим проектом по биологии.

– О да! Я и не говорю, что именно тогда впервые понял, что ты мне нравишься. Я все еще был твердо убежден, что ты несносная девчонка. Я просто говорю, что в предпоследний день в школе ты стала несносной девчонкой, которую мне вроде как захотелось поцеловать.

Я бледнею:

– Квинт! – Я прячу лицо в ладонях. – Ну что ты, в самом деле!

Он пожимает плечами:

– Ты сама спросила.

Я захожусь смехом, хотя щеки горят. Мы сидим на груде одеял. Электричество по-прежнему отключено, хотя ливень перешел в мелкую морось. Квинт обнимает меня за плечи, и мне так уютно, как будто я всю жизнь провела в его объятиях.

Не знаю, сколько часов пролетело. Полуночное веселье, когда любой бред вызывает истерический смех, сменилось ощущением глубины происходящего.

А теперь мы оба хотим спать, зеваем и отказываемся закрывать глаза. Хочется, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

– Так что же тебя зацепило? Мой скрупулезный макет Мейн-стрит или…

– Видимо, караоке.

– О! – изумленно восклицаю я. – Караоке-вечеринка? Когда я… – Я ощупываю затылок, вспоминая свое падение.

Потом с сомнением смотрю на Квинта:

– У тебя пунктик насчет девушек с сотрясением мозга?

– Честно говоря, я не знаю, какой у меня пунктик. – Его пальцы рассеянно выписывают круги на моем предплечье. – Но там было что-то… не знаю. В какой-то момент ты так повела плечами… – Он копирует мои движения. – И эта твоя помада…

Он подносит свободную руку к моему лицу, слегка прижимая большой палец к моим губам, хотя после этой ночи на них не осталось и следа помады. Я вздрагиваю.

– Обычно меня не впечатляет вся эта косметика, но та помада… В последнее время мне снятся сны именно такого оттенка красного.

– Шутишь!

– Это странно, да?

В уголках его глаз появляются морщинки, и мне хочется сказать ему, что каждое слово, произнесенное им за последние не знаю сколько часов, кажется мне странным.

– Может быть. Немного, – отвечаю я. – Но я не против.

Он усмехается, и переводит взгляд на мои губы. Я начинаю узнавать этот взгляд, предшествующий поцелую. Его ладонь ложится на мою щеку. Он наклоняется, и я поднимаю голову, чтобы встретиться с ним губами. Мои губы распухли. Всего сутки назад я еще не знала, что такое поцелуй. А теперь меня зацеловали до беспамятства.

– Твоя очередь, – говорит Квинт, слегка отстраняясь и прижимаясь лбом к моему лбу. – Когда ты впервые захотела меня поцеловать?

Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить. Сейчас трудно представить себе время, когда я не хотела его поцеловать.

– На снорклинге.

– Да! – Квинт подталкивает меня локтем. – Я знал, что в тот день ты в меня втрескалась. Я это почувствовал. – Он щелкает пальцами. – Слушай, не тот ли это день, когда я помог спасти калана? Кажется, так и есть? Боже, это был мой день!

Он тоскливо вздыхает, как старик, ностальгирующий по своей молодости, а не по тому, что произошло всего несколько недель назад.

– Это было волшебно, смотреть, как ты плаваешь с маской и трубкой впервые в жизни. Не думаю, что когда-либо видел тебя такой счастливой.

Я обдумываю это.

– Я была не столько счастлива, сколько потрясена.

– Нет, ты была счастлива. Я это точно знаю.

– О? Откуда?

– Я видел твои ямочки. – Его глаза блестят, как будто поддразнивают, хотя он пытается сохранить серьезное и мудрое выражение лица. – Они редко появляются, когда у тебя язвительная улыбка.

Сердце колотится, и я не могу не улыбнуться. Слегка смущенно, но счастливо.

– Видишь? – Он подталкивает меня плечом. – Вот как сейчас.

Я толкаю его в ответ. Тут мой взгляд падает на окна, и я моргаю.

– Слушай, Квинт. Ты видишь то же, что вижу я?

Он поворачивает голову, и не сразу понимает, о чем я говорю. Утренний свет. Всего лишь слабый намек на рассвет. Не солнечный свет, но его обещание. Тусклое зеленовато-серое свечение, пробивающееся сквозь морось.

– Который час? – Он машинально хватается за телефон, прежде чем вспоминает, что наши аккумуляторы сели сто лет назад.

Я бросаю взгляд на часы:

– Почти шесть.

Мы смотрим друг на друга, осознавая, что не спали всю ночь. И что ливень, похоже, давно кончился.

Можно ехать по домам.

– Я бы предложил позавтракать оладьями, – говорит Квинт, – но в закусочную, наверное, без штанов не пустят.

Я хихикаю и заваливаюсь на него, зарываясь лицом в его плечо. Если бы мы хоть немного соображали этой ночью, то развесили бы одежду на веревке. И к утру все бы уже высохло. Но наши вещи так и лежат мокрой кучей в барабане сушилки.

– Оладьи… звучит так заманчиво, – говорю я.

Он обнимает меня и прижимается губами к шее, прямо под ухом.

Оладьи забыты, как и все остальное.

Через несколько секунд внизу хлопает дверь.

Мы оба подпрыгиваем.

Звук, должно быть, разбудил кого-то из животных, и тишину разрывают короткий лай тюленей и писк каланов.

А потом мы слышим крик Розы.

– Квинт?

Мы обмениваемся взглядами. Короткое, но глубокое разочарование пробегает между нами, прежде чем мы расцепляем руки.

– Я здесь, мам, – откликается Квинт. Мы встаем, поправляем футболки, туже затягиваем узлы на килте-полотенце и саронге из одеяла – так мы окрестили нашу импровизированную одежду около трех часов утра.