Дом № 2129 возвышался на Вайоминг-авеню во всем своем гордомвеликолепии. Его серый гранитный фасад, богато декорированный каменной резьбой,был украшен большим золотым гербом и флагом Франции, тихо парящим в порывахналетавшего легкого бриза. Это был, вероятно, последний бриз перед летнимзатишьем — стоял июнь. Июнь 1939 года. Последние пять лет пролетели незаметнодля Армана де Вильера, посла Франции. Он сидел у себя в кабинете, окна котороговыходили в сад. На один миг отсутствующий взгляд Армана задержался на фонтане,но он усилием воли заставил себя вернуться к горе бумаг на столе. Плывущий ввоздухе аромат сирени мешал ему сосредоточиться на срочной работе, которойнакопилось слишком много. Он уже знал, что сегодня придется сидеть в кабинетедопоздна, как это часто случалось в последние два месяца, ведь он готовилсявернуться во Францию. Он знал, что запрос на его возвращение уже получен, ноеще тогда, в апреле, когда послу впервые сказали об этом, сердце его намгновение болезненно сжалось. Даже теперь мысль о возвращении домой вызывала внем смешанные чувства. То же самое он испытывал, когда покидал Вену, Лондон,Сан-Франциско и другие города, где работал прежде. Но связь с Вашингтономоказалась еще сильнее. Везде, где бы ни служил, он пускал корни, обзаводилсядрузьями, и поэтому переезжать всегда было трудно. На этот раз он не переезжал,а возвращался домой.

Домой. Сколько времени прошло с тех пор, как уехал оттуда!Но теперь он был очень нужен дома. Во всей Европе чувствовалась напряженность,везде происходили перемены. Арман часто ловил себя на том, что живет толькоежедневными сообщениями из Парижа, которые давали ему представление о том, чтотам происходит. Вашингтон, казалось, находился на расстоянии многих световыхлет от проблем, осаждавших Европу, от страха, заставлявшего трепетать Францию.В этой неприкосновенной стране бояться было нечего, а вот в Европе теперь никтоне чувствовал себя в безопасности.

Всего год назад все во Франции были уверены, что надвигаетсявойна, хотя многие и пытались скрыть свой страх. Но от правды не спрячешься. Онтак и сказал Лиане. Когда четыре месяца назад закончилась гражданская война вИспании, стало ясно, что немцы совсем близко, их аэродром под Айруном приблизилнемцев к Франции на расстояние нескольких миль. Но даже сознавая это, Арманпонимал, что есть люди, которые не хотят видеть происходящего. В последниеполгода Париж расслабился, по крайней мере внешне. Арман убедился в этом, когдана Пасху ездил домой, чтобы принять участие в секретном совещании в Центральномбюро; там он и был поставлен в известность, что его миссия в Вашингтонезаканчивается.

В Париже его постоянно приглашали на шикарные званые вечера,что разительно контрастировало с прошлым летом, когда Мюнхенское соглашение сГитлером еще не было подписано. Тогда везде ощущалось невыносимое напряжение.Теперь же оно сменилось бешеным оживлением. Париж снова стал самим собой.Вечеринки, балы, оперные спектакли, шоу следовали непрерывно, словно людямказалось, что, если они будут продолжать смеяться и танцевать, война никогда непридет во Францию. Армана раздражало фривольное веселье его друзей во времяпасхальных праздников, хотя он и понимал, что так они прячутся от своего страха.Вернувшись в Вашингтон, он сказал Лиане:

— Они смеются от страха. Стоит им перестать смеяться —и они завоют от ужаса и побегут прятаться.

Но смех не мог остановить приближения войны, не могостановить медленного, но неуклонного марша Гитлера по Европе. Иногда Армануказалось, что никто не сможет остановить этого человека. Он считал Гитлерачудовищем, и хотя многие высокопоставленные лица соглашались с ним, находилисьи такие, кто думал, что Арман стал слишком нервным за долгие годы работы вШтатах и превращается в трусливого старикашку.

— Это жизнь в Америке сделала тебя таким,старина, — дразнил его в Париже ближайший друг. Он был из Бордо, где они сАрманом вместе росли; теперь друг стал директором трех крупнейших банков воФранции. — Не будь глупым, Арман, Гитлер никогда нас не тронет.

— Англичане не согласились бы с тобой, Бернар.

— Они такие же трусы, хотя и обожают свои военные игры.Потому-то они и влезают в заварушку с Гитлером. Им больше делать нечего.

— Какая чепуха! — Обычно Арман сохранял сдержанность,но Бернар был не первым, от кого он слышал насмешки над англичанами. Проведя вПариже неделю, он покидал его почти в ярости. Арман допускал, что американцымогут не сознавать опасности, с которой столкнулась Европа, но от своихсобственных соотечественников этого не ожидал. У него был собственный взгляд напроисходящее, он отчетливо видел, что угроза велика, Гитлер очень опасен, абеда может скоро обрушиться и на них.

«А может быть, — думал он по дороге домой, — можетбыть, Бернар и другие правы?»

Возможно, он сам слишком напуган, слишком беспокоится засвою страну. Во всяком случае, хорошо, что он возвращается во Францию. Там онсможет лучше ощущать биение ее пульса.

Лиана привыкла к сборам и переездам, поэтому спокойновосприняла новость о предстоящем отъезде. Очень внимательно выслушала онарассказ о настроениях в Париже. Она была умна и за годы жизни с Арманомнаучилась хорошо разбираться в международной политике. Она очень многое узналаот него, с самого начала совместной жизни стараясь как можно лучше понять еговзгляд на вещи. Лиана была еще очень молода и жадно стремилась узнать все о егожизни и работе, о странах, куда его назначали, о его взаимоотношениях сразличными политическими деятелями. Он улыбался про себя, вспоминая последниедесять лет. Как губка, она жадно впитывала каждую капельку информации.

Теперь у нее появились собственные взгляды, и она часто несоглашалась с мужем; даже когда их точки зрения совпадали, она подчас твержеотстаивала свою позицию. Одно из самых яростных столкновений между нимипроизошло несколько недель назад, в конце мая, из-за парохода «Св. Людовик»,который с 937 евреями на борту, высланными из Гамбурга, направлялся в Гавану. ВГавану эмигрантов не пустили, и они были обречены на голодную смерть из-за того,что корабль не мог войти в порт. Многие пытались помочь эмигрантам найтипристанище — ведь в противном случае им пришлось бы вернуться в Гамбург, где ихожидала верная гибель. Лиана говорила о них с президентом, воспользовавшисьтем, что знает его лично, но все оказалось безрезультатным. Американцыотказались принять беженцев, и Арман видел, как рыдала Лиана, когда все ееусилия, так же как усилия других, ни к чему не привели. С корабля сообщали отом, что эмигранты скорее разом покончат жизнь самоубийством, нежели вернутся вГамбург. Наконец Франция, Англия, Голландия и Бельгия проявили милосердие исогласились принять эмигрантов. Ссора между Арманом и Лианой не утихала.Впервые в жизни она разочаровалась в своей собственной стране, и ее гневу небыло предела.

Арман также от всей души сочувствовал беженцам, он полностьюразделял позицию Лианы, но все-таки считал, что у Рузвельта, видимо, были своипричины, чтобы отказать принять евреев-беженцев. А Лиану сердило именно то, чтоАрман был готов принять позицию Рузвельта, ей казалось, что ее предали. Онасчитала Америку страной богатства и изобилия и родиной свободы. Муж пыталсяобъяснить ей, что частное мнение — это одно, а позиция правительства —совершенно другое, и что иногда президенту приходится принимать жесткиерешения, и нельзя осуждать его за это. Важно то, что людей удалось спасти.