— Когда мы с Мари-Анж деремся, это война? Всерассмеялись. Мари-Анж опередила родителей:

— Нет, глупышка. Война — это когда люди стреляют друг вдруга из ружей. — Она повернулась к Арману: — Правильно, папа?

— Да, но войны уже давно не было, и теперь не стоитдумать об этом. Теперь пора спать, а завтра утром вам придется сновазапаковывать все вещи, которые вы разбросали. — Арман постарался придатьголосу суровость, но едва ли напугал кого-нибудь. Он так любил дочерей, чтопотакал им во всем.

Лиана отвела Элизабет в ее комнату, Арман уложил спать старшую;через пять минут они встретились у себя в спальне. Лиана все еще улыбалась,вспоминая о проказах детей, но Арман, стаскивая свои лакированные туфли,озабоченно хмурился.

— И что это ей вздумалось пугать девочек разговорами овойне?

— Но она то же самое слышит и от нас. — Лианавздохнула и стала расстегивать свой великолепный черный шелковый жакет отПату. — Утром я обязательно поговорю с ней.

— Посмотрим.

Арман смотрел, как жена раздевается у себя в туалетной комнате,и его раздражение как рукой сняло. Внутренняя связь между ними была настолькопрочной, что ее не могла ослабить даже усталость, накопившаяся за этотбесконечный день. Лиана сняла воздушную блузку из органди, открыв взглядуАрмана шелковистую белизну прекрасного тела. Арман поспешил в свою туалетнуюкомнату и минуту спустя вернулся босиком, в белой шелковой пижаме и темно-синемхалате. Лиана уже лежала в постели; прежде чем погасить свет, Арман заметил ееулыбку и нежное кружево розовой шелковой сорочки.

Он лег рядом, его рука мягко скользнула вверх, ощущаяшелковистую нежность ее шеи, затем медленно спустилась вниз и коснулась еегруди. Лиана улыбнулась в темноте и нашла губами губы Армана. Они обнялись, ивсе исчезло — дети, гувернантка, президент, война…

Единственное, о чем они помнили, срывая друг с друга одежду,это была их страсть, становившаяся с годами лишь острее. Когда сильная рукаАрмана коснулась обнаженного бедра Лианы, она застонала. Он снова поцеловал ее,и она ощутила легкий запах его одеколона. Их тела слились; он входил в неесначала осторожно и нежно, потом со все нарастающей страстью, и она впервые задолгие годы снова почувствовала, что хочет от него ребенка. Их поцелуистановились все более страстными; наконец, в ночи снова послышался тихий стон —на этот раз стон Армана.

Майк, швейцар дома №875 по Парк-авеню, с отрешенным видомстоял на своем посту. На нем была куртка из грубой шерсти, воротник рубашкиврезался в шею. Фуражка с золотой кокардой сжимала голову, как свинцовая. Шлавторая неделя июня, в Нью-Йорке стояла тридцатиградусная жара, а емуприходилось маяться на своем посту в фуражке, застегнутой на все пуговицыкуртке, в аккуратно завязанном галстуке и белых перчатках, да еще учтивоулыбаться входящим и выходящим жильцам дома. Майк стоял здесь с семи утра, аведь было уже шесть часов вечера. Дневная жара начала спадать, и через час оннаконец-то будет дома, в своих потрепанных брюках, рубашке с короткимирукавами, в удобных старых туфлях, без галстука, без фуражки. Это чертовскиздорово. А если еще пропустить кружку-другую пива… Стоя на этой жаре, онзавидовал двоим швейцарам, обслуживающим лифты. Счастливчики, по крайней мереим не приходится жариться тут целыми днями, как ему.

— Добрый вечер, Майк.

Он очнулся от своих грез и с механической вежливостьюприкоснулся пальцами к фуражке, но на этот раз к обычному приветствию прибавилдружелюбную улыбку. В этом доме было не много жильцов, которым Майк улыбался,но этот — Николас Бернхам, Ник, как, он слышал, называл его одинприятель, — ему нравился. Он всегда находил минутку поболтать с Майком поутрам, когда ждал машину. Они разговаривали о политике и бейсболе, о недавнихзабастовках, о ценах на продукты, о жаре, мучившей город последние две недели.Майку всегда казалось, что Ник искренне ему сочувствует. В самом деле, что жезавидного в том, что старому человеку, у которого на шее семеро детей,приходится целыми днями стоять на улице, вызывая такси и приветствуя дам сфранцузскими пуделями на руках. А Ник как будто хорошо понимает, каково это,поэтому-то он и нравится Майку. Майк всегда считал его порядочным человеком.

— Как прошел день?

— Неплохо, сэр. — Он немного покривил душой — егоужасно мучили распухшие ноги, но сейчас и это казалось ему не таким ужстрашным. — А у вас?

— Ужасная жара.

Офис Ника Бернхама находился на Уоллстрит. Майк слышал, чтоон большой человек в стальном бизнесе, «крупнейший молодой промышленник встране», как назвала его однажды «Нью-Йорк тайме». А ведь ему всего тридцатьвосемь. Разница в положении и доходах мало волновала Майка; он привык приниматьвещи такими, каковы они есть, а Ник всегда давал ему хорошие чаевые и делалщедрые подарки на Рождество. Кроме того, Майк знал, что у Ника тоже есть своипроблемы. Во всяком случае тут, дома. Потому что, любя Ника, Майк с такой жесилой ненавидел его жену, Хиллари, эту надутую капризную стерву. Никогда ниединого доброго слова, ни одной улыбки, зато масса драгоценностей и мехов,которые она вытягивает из мужа. Когда они вечерами выходят из дома, отправляяськуда-нибудь развлечься, почти всякий раз Майк слышит, как она говорит Никуочередную гадость: или ругает служанку, или ворчит на мужа за то, что онопоздал, или ей не нравятся люди, к которым они идут. Противная маленькаястерва, но при этом очень хорошенькая. Майк всегда удивлялся, как это Никухитрился остаться таким приятным человеком, живя с такой особой.

— Я сегодня видел мастера Джона с новой бейсбольнойбитой.

Мужчины обменялись улыбками, и Ник сказал с усмешкой:

— Как бы тебе, старина, не пришлось на днях услышатьзвон разбитого стекла.

— Не беспокойтесь. Если мяч полетит сюда, я его поймаю.

— Спасибо, Майк. — Ник похлопал старика по плечу искрылся в доме, а Майк все еще улыбался про себя. Каких-то сорок пять минут, иможно идти домой, а завтра, даст Бог, будет не так жарко. А если так же — нучто ж… ничего не поделаешь. Вошли еще двое мужчин, и Майк прикоснулся к своейфуражке, думая о сыне Ника, Джон. Симпатичный парнишка, как две капли водыпохож на отца, только волосы черные, как у матери.

— Я дома! — Голос Ника, как всегда бываловечерами, разнесся по квартире. Бросив соломенную шляпу на столик, Никприслушался: не бежит ли Джон вниз по лестнице навстречу ему. Но мальчика небыло. Вместо него вышла горничная в черном платье и белом кружевном переднике.Ник улыбнулся ей.

— Добрый вечер, Джоан.

— Добрый вечер, сэр. Миссис Бернхам наверху.

— А сын?

— Мне кажется, он у себя.

— Спасибо.

Ник кивнул и пошел по длинному, устланному ковром коридору.

Год назад квартиру отделали заново; интерьеры, выдержанные вбелых, бежевых и кремовых тонах, действовали успокаивающе и в то же времявыглядели роскошно. Нику это влетело в копеечку, особенно после того, какХиллари сменила трех дизайнеров и двух архитекторов. В конце концов онавсе-таки добилась того, что ее устраивало. Эта квартира не очень-то подходиладля маленького мальчика, трудно представить себе, что он сможет здесь прыгатьили играть с мячом. Но, по крайней мере, детские комнаты Ник отвоевал. Тутпреобладали красный и голубой тона, стояла мебель из старого дуба, на стенахвисели детские рисунки, которые Ник находил немного утрированными. По крайнеймере, Ник знал, что в этих комнатах Джон может чувствовать себя свободно. Здесьже располагалась спальня гувернантки, просторная комната самого Джона,небольшой класс, где стоял письменный стол, за которым занимался еще сам Ник,когда был мальчиком, и, наконец, большая, полная игрушек комната, где Джон могиграть с друзьями.