«Человек, отмеченный печатью смерти»

Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже, то, где быты ни был потом, он до конца дней твоих останется с тобой, потому что Париж —это праздник, который всегда с тобой.

Из письма Эрнеста Хемингуэя другу (1950 г.)

По причинам, вполне убедительным для автора, многие места,люди, наблюдения и впечатления не вошли в эту книгу. Некоторые из них должныостаться в тайне, а другие известны всем, о них писали и, без сомнения, будутписать еще.

Здесь ничего не говорится о стадионе «Анастази», где рингбыл в саду, под деревьями стояли столики, а официантами были боксеры. Ни отренировках с Ларри Гейнсом, ни о знаменитых матчах по двадцать раундов вЗимнем цирке. Ни о таких близких друзьях, как Чарли Суини, Билл Берд и МайкСтрэйтер или Андре Массон и Миро. Ничего не говорится ни о наших путешествиях вШварцвальд, ни о наших однодневных прогулках по любимым лесам вокруг Парижа.Было бы очень хорошо, если бы все это вошло в книгу, но пока придется обойтисьбез этого.

Если читатель пожелает, он может считать эту книгубеллетристикой. Но ведь и беллетристическое произведение может пролить какой-тосвет на то, о чем пишут, как о реальных фактах.

Эрнест Хемингуэй

Сан-Франсиско-де-Паула,

Куба, 1960

А потом погода испортилась. Она переменилась в один день-иосень кончилась. Из-за дождя нам приходилось закрывать на ночь окна, холодныйветер срывал листья с деревьев на площади Контрэскарп. Листья лежалиразмоченные дождем, и ветер швырял дождь в большой зеленый автобус на конечнойостановке, а кафе «Для любителей» было переполнено, и окна запотели изнутри оттепла и табачного дыма. Это было мрачное кафе с дурной репутацией, гдесобирались пьяницы со всего квартала, и я не ходил туда, потому что там пахлопотом и кислым винным перегаром. Мужчины и женщины, завсегдатаи кафе «Длялюбителей», были всегда пьяны, вернее, пили до тех пор, пока у них были деньги,а пили они чаще всего вино, которое покупали по поллитра или по литру. Тамрекламировалось множество аперитивов со странными названиями, но мало кто могсебе их позволить, разве что для начала, чтобы поскорее напиться. Женщин-пьяницназывали poivrottes, что означает «алкоголички».

Кафе «Для любителей» было выгребной ямой улицы Муфтар,узкой, всегда забитой народом торговой улицы, которая выходит на площадьКонтрэскарп. В старых жилых домах на каждом этаже около лестницы имелся клозетбез сиденья, с двумя цементными возвышениями для ног по обе стороны отверстия,чтобы locataire[1] не поскользнулся; эти уборные соединялись с выгребнымиямами, содержимое которых перекачивалось по ночам в ассенизационные бочки.

Летом в открытые окна врывался шум работающего насоса, и ввоздухе распространялось сильное зловоние. Бочки были коричневато-желтыми, и влунном свете, когда лошади тащили их по улице Кардинала Лемуана, это напоминалокартины Брака. Но никто не выкачивал содержимое кафе «Для любителей», и напожелтевшее, засиженное мухами объявление о мерах наказания, предусмотренныхзаконом за пьянство в общественных местах, так же мало обращалось внимания, каки на дурно пахнущих завсегдатаев.

С первыми холодными дождями город вдруг стал по-зимнемуунылым, и больше уже не было высоких белых домов-а только мокрая чернота улицы,по которой ты шел, да закрытые двери лавчонок, аптек, писчебумажных и газетныхкиосков, вывески дешевой акушерки и гостиницы, где умер Верлен и где у меня насамом верху был номер, в котором я работал. На верхний этаж вело шесть или восемьлестничных маршей, там было очень холодно, и я знал, сколько придется отдать замаленькую вязанку хвороста — три обмотанных проволокой пучка коротких, длиной сполкарандаша, сосновых лучинок для растопки и охапку сыроватых поленьев, —чтобы развести огонь и нагреть комнату. А потому я перешел под дождем на другуюсторону улицы, чтобы посмотреть, не идет ли дым из какой-нибудь трубы и как онидет. Но дыма не было, и я решил, что трубы, очевидно, остыли, и не будет тяги,и в комнате будет полно дыма, и дрова сгорят зря, а с ними сгорят и деньги, изашагал под дождем. Я прошел мимо лицея Генриха IV, мимо старинной церквиСент-Этьен-дю-Мон, пересек открытую всем ветрам площадь Пантеона, ища укрытия,свернул направо, вышел на подветренную сторону бульвара Сен-Мишель и, пройдямимо Клюни бульваром Сен-Жермен, добрался до кафе на площади Сен-Мишель,которое я хорошо знал.

Это было приятное кафе-уютное, чистое и теплое. Я повесилсвой старый дождевик на вешалку, чтобы он просох, положил видавшую видыфетровую шляпу на полку поверх вешалки и заказал cafй au lait.[2] Официантпринес кофе, я достал из кармана пиджака блокнот и карандаш и принялся писать.Я писал о том, как было у нас в Мичигане, и поскольку день был очень холодный,ветреный и неуютный, он получился таким же в рассказе. Я уже не раз встречалпозднюю осень-ребенком, подростком, мужающим юношей, и пишется о ней в разныхместах по-разному: в одном месте лучше, в другом — хуже. Это как пересадка нановую почву, думал я, и людям она так же необходима, как и растениям. Врассказе охотники пили, и я тоже почувствовал жажду и заказал ром«сент-джеймс». Он показался мне необыкновенно вкусным в этот холодный день, и,продолжая писать, я почувствовал, как отличный ром Мартиники согревает мне телои душу.

В кафе вошла девушка и села за столик у окна. Она была оченьхороша, ее свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная монета, еслимонеты можно чеканить из мягкой, освеженной дождем кожи, а ее черные, каквороново крыло, волосы закрывали часть щеки.

Я посмотрел на нее, и меня охватило беспокойство и волнение.Мне захотелось описать ее в этом рассказе или в каком-нибудь другом, но онасела так, чтобы ей было удобно наблюдать за улицей и входом в кафе, и я понял,что она кого-то ждет. Я снова начал писать.

Рассказ писался сам собой, и я с трудом поспевал за ним. Язаказал еще рому и каждый раз поглядывал на девушку, когда поднимают голову илиточил карандаш точилкой, из которой на блюдце рядом с рюмкой ложились тонкимиколечками деревянные стружки.

«Я увидел тебя, красавица, и теперь ты принадлежишь мне,кого бы ты ни ждала, даже если я никогда тебя больше не увижу, — думал я. — Тыпринадлежишь мне, и весь Париж принадлежит мне, а я принадлежу этому блокноту икарандашу».