Одним словом, была у нее собака или нет, я принял ееприглашение и зачастил к ней в студию, и она всегда угощала меня настоящейводкой, то и дело наполняя мою рюмку, а я смотрел на картины, и мыразговаривали. Картины были поразительны, а беседа очень интересна. Большейчастью говорила мисс Стайн, и она рассказывала мне о современных картинах, и охудожниках-о них больше как о людях, чем о художниках, — и о своей работе. Онапоказывала мне свои объемистые рукописи, которые ее приятельница перепечатывала.Мисс Стайн была счастлива тем, что работает каждый день, но, узнав ее ближе, японял, что счастлива она может быть лишь тогда, когда ее ежедневная продукция,количество которой зависело от ее энергии, публикуется, а сама она получаетпризнание.

Когда я познакомился с ней, это еще не ощущалось такостро-она только что напечатала три рассказа, понятных каждому. Один из этихрассказов. «Меланкта», был особенно хорош, и лучшие образцы ееэкспериментального творчества издали отдельной книгой, и критики, которыебывали у нее или хотя бы только раскланивались с ней, высоко их оценили. В нейбыла какая-то особая сила, и, когда она хотела привлечь кого-то на своюсторону, устоять было невозможно, и критики, которые были знакомы с ней ивидели ее картины, принимали на веру ее творчество, хотя и не понимали его, —настолько они восхищались ею как человеком и были уверены в непогрешимости еесуждений. Кроме того, она открыла много верных и ценных истин о ритме иповторах и очень интересно говорила на эти темы. Однако она не любила правитьрукописи и работать над тем, чтобы сделать их читабельными, хотя для того,чтобы о ней говорили, ей необходимо было печататься; особенно это касалосьневероятно длинной книги, озаглавленной «Становление американцев».

Книга начиналась великолепно, далее следовали десяткистраниц, многие из которых были просто блестящи, а затем шли бесконечныеповторы, которые более добросовестный и менее ленивый писатель выбросил бы вкорзину. Я близко познакомился с этим произведением, когда уговорил-а точнеесказать, принудил-Форда Мэдокса Форда начать печатать его в «Трансатлантикревью», зная, что журнал прекратит свое существование, прежде чем опубликуетего до конца. И все это время я читал журнальные гранки за мисс Стайн,поскольку такая работа не доставляла ей удовольствия.

В тот морозный день, когда я прошел мимо комнатки консьержкии через холодный двор попал в теплую студию, до всего этого было еще далеко. Втот день мисс Стайн просвещала меня по вопросам пола. К этому времени мы оченьполюбили друг друга, и я уже знал, что, если я чего-нибудь не понимаю, это ещене значит, что это плохо. Мисс Стайн считала, что я совершенно не разбираюсь ввопросах пола; и я должен признаться, что питал определенное предубеждениепротив гомосексуализма, поскольку мне были известны лишь его наиболеепримитивные аспекты. Я знал, почему молодые парни носили ножи, а иногда ипускали их в ход в компании бродяг в те дни, когда слово «волк» еще не означаломужчину, помешанного на женшинах. Я знал много inaccrochable слов и выражений,которые слышал в те годы, когда жил в Канзас-Сити, а также нравы, царившие вразличных районах этого города, в Чикаго и на озерных судах. В ответ на вопросымисс Стайн я попытался объяснить, что подросток, живущий среди мужчин, всегдадолжен быть готов, в случае необходимости, убить человека и быть уверенным, чтосумеет это сделать, если он хочет, чтобы к нему не приставали. Это былоaccrochable. А если в тебе есть эта уверенность, другие сразу это чувствуют иоставляют тебя в покое; и ни при каких обстоятельствах нельзя допускать, чтобытебя силой или хитростью загнали в ловушку. Я мог бы выразить свою мысль болееубедительно с помощью одной inaccrochable фразы, которую употребляют «волки» наозерных судах. Но в разговоре с мисс Стайн я всегда выбирал выражения, дажекогда одно слово могло бы точнее объяснить или выразить смысл какого-нибудьпоступка. — Все это так, Хемингуэй, — заявила она. — Но вы жили в среде людейпреступных и извращенных.

Я не стал оспаривать этого, хотя подумал, что жил я внастоящем мире, и были там разные люди, и я стараются понять их, хотя некоторыеиз них мне не нравились, а иных я ненавижу до сих пор.

— А знаете, когда я лежал в госпитале в Италии, менянавестил старик с прекрасными манерами и громким именем. Он пришел ко мне сбутылкой не то марсалы, не то кампари и вел себя безукоризненно, а затем в одинпрекрасный день я вынужден был попросить сестру больше никогда не пускать этогочеловека в мою палату. Что вы на это скажете? — спросил я. — Это больные люди,не властные над своими поступками, и вы должны их жалеть.

— Значит, я должен жалеть и такого-то? — спросил я и назвалего имя.

Но он так любит называть его сам, что незачем это делать занего еще раз.

— Нет. Он порочный человек. Он развратник и по-настоящемупорочен.

— Но он считается хорошим писателем.

— Он плохой писатель, — сказала она. — Он просто позер иразвращает потому, что ему нравится разврат, а кроме того, он прививает людям идругие пороки. Наркоманию, например.

— Ну, а тот человек из Милана, которого я должен жалеть,разве не пытался развратить меня?

— Не говорите глупостей. Как он мог развратить вас? Развеможно развратить бутылкой марсалы того, кто, как вы, пьет чистый спирт? Чтовзять с несчастного старика, который не отвечает за свои поступки? Это больнойчеловек, не владеющий собой, и вы должны пожалеть его. — Я пожалел его тогда, —сказал я. — Но был очень разочарован, ведь у него были такие хорошие манеры.

Я выпил еще глоток водки, и пожалел старика, и посмотрел наобнаженную девушку Пикассо с корзиной цветов. Не я начал этот разговор, итеперь подумал, что он становится опасным. В наших беседах с мисс Стайн почтиникогда не было пауз, но сейчас мы молчали, я чувствовал, что она что-то хочетсказать мне, и наполнил рюмку.

— Вы, в сущности, ничего не смыслите в этом, Хемингуэй, —сказала она. — Вы встречали либо преступников, либо больных, либо порочныхлюдей. Но главное в том, что мужская однополая любовь отвратительна и мерзка илюди делаются противны самим себе. Они пьют и употребляют наркотики, чтобызабыться, но все равно им противно то, что они делают, они часто меняютпартнеров и не могут быть по-настоящему счастливы. — Понимаю.

— У женщин совсем по-другому. Они не делают ничегопротивного, ничего вызывающего отвращение, и потом им очень хорошо и они могутбыть по-настоящему счастливы вдвоем.

— Понимаю, — сказал я. — А что вы скажете о такой-то? — Онаразвратница, — сказала мисс Стайн. — Она просто развратница, и ей всегда нужночто-нибудь новое. Она развращает людей. — Понимаю.

— Надеюсь, что теперь понимаете.