За три-четыре года нашей дружбы я не помню, чтобы ГертрудаСтайн хоть раз хорошо отозвалась о каком-нибудь писателе, кроме тех, кто хвалилее произведения или сделал что-нибудь полезное для ее карьеры. Исключениесоставляли Рональд Фэрбенк и позже Скотт Фицджеральд. Когда я познакомился сней, она не говорила о Шервуде Андерсоне как о писателе, но зато превозносилаего как человека, и особенно его прекрасные итальянские глаза, большие ибархатные, его доброту и обаяние. Меня не интересовали его прекрасныеитальянские глаза, большие и бархатные, но мне очень нравились некоторые егорассказы. Они были написаны просто, а иногда превосходно, и он знал людей, окоторых писал, и очень их любил. Мисс Стайн не желала говорить о его рассказах,она говорила о нем только как о человеке. — А что вы думаете о его романах? —спросил я ее. Она не желала говорить о творчестве Андерсона, как не желалаговорить и о Джойсе. Стоило дважды упомянуть Джойса, и вас уже никогда большене приглашали в этот дом. Это было столь же бестактно, как в разговоре с однимгенералом лестно отозваться о другом. Допустив такой промах однажды, вы большеникогда его не повторите. Зато, разговаривая с генералом, разрешается упоминатьо том генерале, над которым он однажды одержал верх. Генерал, с которым выразговариваете, будет восхвалять побитого генерала и с удовольствием вспоминатьподробности того, как он его разбил. Рассказы Андерсона были слишком хороши,чтобы служить темой для приятной беседы. Я мог бы сказать мисс Стайн, что егороманы на редкость плохи, но и это было недопустимо, так как означало бы, что ястал критиковать одного из ее наиболее преданных сторонников. Когда он написалроман, в конце, концов получивший название «Темный смех», настолько плохой,глупый и надуманный, что я не удержался и написал на него пародию[6] мисс Стайнне на шутку рассердилась. Я позволил себе напасть на человека, принадлежавшегок ее свите. Прежде она не сердилась. И сама начала расточать похвалы Шервуду,когда его писательская репутация потерпела полный крах. Она рассердилась наЭзру Паунда за то, что он слишком поспешно сел на маленький, хрупкий и,наверно, довольно неудобный стул (возможно, даже нарочно ему подставленный) итот не то треснул, не то рассыпался. А то, что он был большой поэт, мягкий кблагородный человек и, несомненно, сумел бы усидеть на обыкновенном стуле, вовнимание принято не было. Причины ее неприязни к Эзре, излагавшиеся с великим излобным Искусством, были придуманы много лет спустя.

Когда мы вернулись из Канады и поселились на улицеНотр-Дам-де-Шан, а мисс Стайн и я были еще добрыми друзьями, она и произнесласвою фразу о потерянном поколении. У старого «форда» модели "Т", накотором в те годы ездила мисс Стайн, что-то случилось с зажиганием, и молодоймеханик, который пробыл на фронте последний год войны и теперь работал вгараже, не сумел его исправить, а может быть, просто не захотел чинить ее«форд» вне очереди. Как бы там ни было, он оказался недостаточно est-ce grave[7], и послежалобы мисс Стайн хозяин сделал ему строгий выговор. Хозяин сказал ему: «Все вы— gnration perdue!»

— Вот кто вы такие! И все вы такие! — сказала мисс Стайн. —Вся молодежь, побывавшая на войне. Вы-потерянное поколение. — Вы так думаете? —спросил я.

— Да, да, — настаивала она. — У вас ни к чему нет уважения.Вы все сопьетесь…

— Разве механик был пьян?

— Конечно, нет.

— А меня вы когда-нибудь видели пьяным?

— Нет, но ваши друзья-пьяницы.

— Мне случалось напиваться, — сказал я. — Но к вам я никогдане приходил пьяным.

— Конечно, нет. Я этого и не говорила.

— Наверняка хозяин вашего механика в одиннадцать утра былуже пьян, — сказал я. — Потому-то он и изрекал такие чудесные афоризмы. — Неспорьте со мной, Хемингуэй. Это ни к чему не приведет. Хозяин гаража прав: вывсе-потерянное поколение.

Позже, когда я написал свой первый роман, я пытался как-тосопоставить фразу, услышанную мисс Стайн в гараже, со словами Екклезиаста. Но втот вечер, возвращаясь домой, я думал об этом юноше из гаража и о том, что,возможно, его везли в таком же вот «форде», переоборудованном в санитарнуюмашину. Я помню, как у них горели тормоза, когда они, набитые ранеными,спускались по горным дорогам на первой скорости, а иногда приходилось включатьи заднюю передачу, и как последние машины порожняком пускали под откос,поскольку их заменили огромными «фиатами» с надежной коробкой передач итормозами. Я думал о мисс Стайн, о Шервуде Андерсоне, и об эготизме, и о том,что лучше-духовная лень или дисциплина. Интересно, подумал я, кто же из наспотерянное поколение? Тут я подошел к «Клозери-де-Лила»: свет падал на моегостарого друга-статую маршала Нея, и тень деревьев ложилась на бронзу егообнаженной сабли, — стоит совсем один, и за ним никого! И я подумал, что всепоколения в какой-то степени потерянные, так было и так будет, — и зашел в«Лила», чтобы ему не было так одиноко, и прежде, чем пойти домой, в комнату надлесопилкой, выпил холодного пива. И, сидя за пивом, я смотрел на статую ивспоминал, сколько дней Ней дрался в арьергарде, отступая от Москвы, из которойНаполеон уехал в карете с Коленкуром; я думал о том, каким хорошим и заботливымдругом была мисс Стайн и как прекрасно она говорила о Гийоме Аполлинере и о егосмерти в день перемирия в 1918 году, когда толпа кричала: «A basGuillaume!»[8], а метавшемуся в бреду Аполлинеру казалось, что эти крикиотносятся к нему, и я подумал, что сделаю все возможное, чтобы помочь ей, и постараюсь,чтобы ей воздали должное за все содеянное ею добро, свидетель бог и Майк Ней.Но к черту ее разговоры о потерянном поколении и все эти грязные, дешевыеярлыки. Когда я добрался домой, и вошел во двор, и поднялся по лестнице, иувидел пылающий камин, и свою жену, и сына, и его кота Ф. Киса, счастливых идовольных, я сказал жене:

— Знаешь, все-таки Гертруда очень милая женщина.

— Конечно, Тэти.

— Но иногда она несет вздор.

— Я же не слышу, что она говорит, — сказала моя жена. — Ведья жена.

Со мной разговаривает ее подруга.