на место происшествия превращался в сражение. Грабители отстреливались, бросали бомбы. На улицах и в подъездах домов шла настоящая война. С обеих сторон были и раненые и убитые. Даже мой четвероногий друг Пегашка, прошедший германскую войну без царапинки, здесь, в ташкентском конном отряде, получил два пулевых ранения во время стычек с бандитами.

В общем, не о перстеньке думалось. Не о мелочах. Я доложил в то же утро начальнику отделения Прудникову о происшествии. Он, как и мы, усталый, измученный вконец, выслушал сообщение молча и только, провожая меня до двери заметил:

— Людей надо беречь.

И все. К перстеньку это отношения не имело.

Вечером отряд снова выехал на патрулирование города. Перед выездом во дворе был митинг. Прямо на конях выстроились в три ряда на небольшой площадке перед крыльцом. Слушали начальника охраны города Гудовича. Он вышел из канцелярии вместе с Прудниковым. Оба кряжистые, в кожанках, перепоясанных желтыми ремнями. Гудович потоньше, потемнее, с грустными глазами, какими-то воспаленными и оттого приметными. Глядишь на него и ничего не замечаешь, кроме глаз на бледном лице. И они тебя находят, где бы ни стоял, видят, пронизывают насквозь. Мы уважали Гудовича, каждому хотелось быть поближе к нему, встретить его взгляд, хотя и тяжелым казался он.

О Гудовиче много тогда говорилось в нашей среде. Легенды ходили. Это он отвез в Петроград и сдал под расписку Керенскому арестованного генерал-губернатора Туркестанского края Куропаткина. Арестовал его 31 марта 1917 года Ташкентский Совет и передал в руки конвоя. Старшим назначили Гудовича. Легко сказать — арестован сам генерал-губернатор. А ведь под ним ходили не один день. Грозой был. В шестнадцатом году расстрелял и повесил тысячи людей, отказавшихся подчиниться царскому указу о мобилизации на тыловые работы. И этого генерала Гудович отвез в Петроград. Говорили, что Ленин похвалил ташкентских большевиков: «Молодцы, туркестанцы, что арестовали Куропаткина». Вот такой был Гудович. Знали мы еще, что в него стреляли беляки, тогда, после отправки генерала. Охотились за ним и сейчас, поэтому он, кроме нагана, носил еще и маузер. Однако, оружие мало устрашало бандитов. На глухих улицах Ташкента они выслеживали Гудовича, пытались захватить его машину. Не раз приходилось бросать автомобиль и вместе с шофером залегать где-нибудь у арыка и под прикрытием карагачей принимать бой. Стрельба продолжалась до тех пор, пока не подоспевал кто-нибудь из нашего отряда.

Мы знали, Гудович суров. Себя не щадил, но и подчиненным поблажек не делал. Впрочем, мы тогда и не искали поблажек. Кто шел за революцию, целиком отдавал себя борьбе. Просить о снисхождении считалось позором. Держись до последнего.

Митинг был коротким. По настоящим определениям, его и митингом назвать нельзя. Пятиминутное совещание, что ли. А прежде — митинг. Раз во дворе выступает комиссар — комиссарами считали почти всех начальников — значит, митинг. И еще потому митинг, что Гудович сказал о международном положении и положении на фронтах. И начал словами:

— Товарищи коммунары! Пламя революции разгорается. Пролетариат во всем мире поднимается против буржуев. Однако контрреволюция еще сильна...

И он напомнил о Дутове, который не только в Оренбурге засел, но и пытается наступать в сторону Ташкента. Связь с Россией прервана. Хлеба нет, и пока не сломим белогвардейскую сволочь, хлеб не появится. Сказал Гудович о буржуазной автономии, что ершится в Коканде. И ее тоже надо сломить. И о комиссаре Временного правительства Зайцеве, собирающем в Чарджуе силы против пролетарского Ташкента.

Говорил громко. Руку правую держал на кобуре маузера, поправлял его, и вороненое дуло выглядывало из деревянного футляра. И это было внушительно, убеждало нас в том, что встречать контрреволюцию надо именно оружием. Оно у нас в руках, и мы готовы применить его. Слова волновали. Мы сжимали ремни винтовок, кобуры наганов. Под нами тяжело переступали копытами кони, тоже напоминая о силе.

Гудович, конечно, призвал усилить борьбу с бандитами. Вчера они напали на вагоны с рисом, предназначенные для голодающего населения города, и разграбили. Не все, понятно, взяли. Красная Гвардия железнодорожных мастерских отогнала банду. Есть раненые среди рабочих. Налетчики стреляли из наганов и даже винтовок.

— К ногтю контру! Да здравствует революция! — закончил Гудович.

Сам первый запел «Интернационал», и мы подхватили его.

С «Интернационалом» так и выехали со двора, по двое, строем. Настроение было особенное, на душе горячо и торжественно. Что-то хотелось делать, стремиться куда-то, лететь. И я крикнул:

— Рысью! За мной!

Поддал стременами Пегашке, и тот взял четкий напористый шаг, выщелкивая по камню мостовой тревожную дробь. Зацокали следом десятки подков. Улица огласилась кавалерийским звоном: грохот копыт, стук прикладов, позвякивание уздечек.

Тут-то вот Карагандян и сказал. Не сразу, правда, а когда уже свернули с Шахрисябзской на Куропаткинскую или даже на Московскую. Поравнялся на своем вороном коне со мной и сказал:

— Перстенек-то видели...

— Какой перстенек? — строго спросил я. Забыл уже, да и не догадался сразу, что говорит о вчерашнем.

— А тот самый, что у чиновника пропал.

— И где видели?

— На базаре... Австриец пленный носит.

Я усомнился:

— Может, похожий. Мало ли таких перстней, с чертями. Почтмейстер тоже носил.

Карагандян отрицательно покачал головой:

— Не... Платиновый один. С рубинами...

Меня задели слова товарища: может, в самом деле след вчерашнего обозначился. Найдем того прохожего, что стрелял в Плахина. Найдем и накажем бандюгу.

— Кто видел?

— Торговка сладостями.

— Говорил с ней?

— Не... Хозяйка, жинка моя говорила...

Я махнул разочарованно рукой:

— Фу, ты! Через бабку на сватью, со сватьи на тещу. Трёп...

Карагандян обиделся. Насупил свои мохнатые брови, будто щетки навесил над черными глазами.

— Что ты, товарищ командир. Никакой бабки, жинка собственными ушами слышала. А она у меня серьезная...

— Так зачем ждал? Скорее бы к той спекулянтке...

— Скорее... — Карагандян шмыгнул носом, изображая досаду. — Скорее не выходит. Торговка-то этот перстенек давно видела.

— Как давно? — от неожиданности я даже дернул повод, и Пегашка сбил шаг. — Ночью же только стянули у старика?

— Ночью-то ночью... А австриец недели две, как его носит. У спекулянтки берет сахар по средам...

Получалась какая-то чепуха. Я в сердцах ругнул Карагандяна:

— Знаешь, что? Иди ты... — И дал стремена Пегашке. Тот рванул ходкой рысью и потянул за собой отряд.

Зло взяло на Карагандяна — морочит голову со своим перстнем. Ясно, что ко вчерашней краже он никакого отношения не имеет. Но рядом снова оказался вороной Карагандяна. Догнал меня, и опять загудели