— Главное, что есть калитка и можно где-то искать, а точность — это уже лишнее...

Яростно застучали приклады и каблуки сапог о дерево. Громовая дробь прорвала тишину, всполошила не только улицу, но, кажется, весь город.

Стучали долго. Не верили что спят в доме. Думали, притаились, тянут время. И нас это злило, заставляло стучать еще громче, ожесточеннее.

Наконец, в глубине двора, где-то на террасе отозвалось пугливо:

— Кто там?

— Милиция! Отворяй живо!

— А что надо?

— Отворяй, тебе говорят.

Вроде обиженно голос протянул:

— Спать не дают, ироды...

— Будто спал, — усомнился Маслов. — Давай шевелись, не то хуже будет.

Калитка открылась. Звякнул, заскрежетал замок прежде, потом пискнули ржавые петли, створка чуть отдалась, чья-то рука держала ее, сохраняя узкую щель.

— В чем дело?

— Ах ты, контра. Милицию спужался! — Маслов пнул сапогом калитку, и, она, откинув чью-то цепкую руку, раздалась, освобождая темный проем.

Мы с шумом ввалились во двор и тут же рассыпались в разные стороны.

Я ухватил руку хозяина. В темноте не разобрал, каков он. Догадался только, что не молод и сух — под рукавом ощутил тонкую, будто голую кость. Спросил строго:

— Кто тут был?

Не сразу ответил старик. Помешкал. И пока он раздумывал, я впился глазами в него, выбирая из мрака едва уловимые черты. Крупный нос, глубоко сидящие глаза, бородка, но не седая — она не высвечивала белизной, а темнела.

— Кроме вас никого.

— Дуришь!

Старик недовольно прошамкал:

— Умейте уважать людей старше себя.

Я не обратил внимания на его обиду. Не до того было, да и признаться, нас тогда такие вот старички, только что снявшие мундир с погонами или чиновничьими нашивками, постоянно кололи за грубость. А мы гордились ею, если на то пошло. Старались показать, что презираем, ненавидим бывших хозяев, плюем на них.

— Кто был, спрашиваю? — рыкнул я прямо в лицо ему.

— Никого...

— Врешь. Из калитки вышел, из этой... Стрелял в нас...

— Не знаю ничего... Мы спали.

— Под окном пальба, а они спят?! А ну, ребята, обыскать!

Команды не ожидали. В комнате уже замигал свет — кто-то неуверенно зажигал лампу, и ее огонь плясал, не прикрытый стеклом. Подталкивая впереди себя хозяина, я тоже вошел в дом, сначала в переднюю, потом в столовую. Сорокалинейная лампа бросала желтоватый свет на стены — на бесчисленные картины, фарфоровые блюда, взблескивающие на темных с золотистыми линиями обоях.

— А лампа-то была горячей, когда вошли, — с издевкой заметил Маслов. — Только что погасили...

— Со светом спали, выходит? — спросил я хозяина.

Старик вроде растерялся на мгновение или так мне показалось — темные, чуть с сединой брови под горящими в глубине глазами вздрогнули, вскинулись вверх, но тут же снова насупились:

— Когда болит печень, не до сна...

— Ты же говорил, спать мешаем?

Он кинул на меня взгляд, полный злобы и ненависти...

— Да, именно мешаете...

Теперь я разглядел его хорошо: чуть выше среднего роста, сух, но строен, подтянут. Незаметно было, что в эту минуту мучила человека боль. Ни в осанке, ни в глазах не отражалось недомогание. И в то же время покой не лежал на лице. Конечно, старик не спал. Да и никто не спал в доме. В столовой стоял свежий запах скуренного табака. К нему примешивалось ощущение недавнего человеческого дыхания.

— Кто же был здесь? — снова спросил я строже прежнего.

Старик пожал плечами, показывая этим свое удивление и раздражение.

Неожиданно дверь, ведущая в соседнюю комнату, распахнулась — почти торжественно — на пороге застыла молодая женщина в халате:

— Папа! Папочка... Нас обокрали!

При свете лампы, а она пылала во всю свою сорокалинейную мощь, хорошо было видно лицо женщины, красивое, с тонкими чертами. Рот искривлен горечью и испугом. Рука нервно затягивает бортики халата на груди.

— Папочка... Все золотые вещи!

Старик не успел ничего ответить и вообще как-то прореагировать на сообщение дочери. Только растерянно глянул на нее, прикусил кончик усов.

— Ты слышишь? Все! — И женщина показала рукой в темноту, скрытую от света лампы вторую комнату.

Дело оборачивалось совсем не так, как мы ожидали. Грабеж, оказывается. И человек у забора, ранивший Плахина, был никем иным, как обыкновенным ворюгой. А ведь подозревали заговор беляков.

— А, черт! — ругнулся я и, чинясь общему желанию удостовериться в правоте слов хозяйской дочери, шагнул вслед за Масловым в смежную комнату. Кто-то взял со стола лампу и понес следом, освещая дорогу и рисуя на стенах причудливые тени наши — огромные, касающиеся потолка. Затопали сапоги, наполняя грохотом дом.

Протопали до кабинета хозяина. Дверь была распахнута.

— Вот...

Женщина кивнула в сторону книжного шкафа с раскинутыми настежь створками. На верхней полке стояла открытая бархатная коробка.

— Вот.

Маслов первым сунул нос в коробку и удостоверился, что она пуста. Не совсем пуста — нащупал и вытянул нитку с побитыми зернышками бус. И только...

— Чудеса, — усмехнулся Маслов. — Выходит, тот самый тип отсюда тикал...

Событие все же не укладывалось в моем сознании, я никак не мог отбросить уже сложившееся подозрение относительно самого хозяина и заменить его версией о грабеже. Что-то не похоже было на воровской налет. Мы привыкли к тому, что ночью на задержавшихся в пути граждан нападали бандиты и раздевали догола, чаще взламывали двери и проникали в дома, убивали жителей, выносили все. Вооруженные шайки терроризировали население. Один конный отряд, созданный революционной властью сразу после Октября, не мог охватить весь город и навести в нем порядок. Днем бесчинствовали спекулянты, ночью бандиты. Трудное для Советов время разрухи и голода контрреволюционные и паразитические элементы использовали для своих темных целей. Сомнение заставило меня спросить хозяйку:

— А вы не слышали шума в доме?

Она сделала удивленные глаза, будто я произнес несусветную чепуху. Но все же пояснила:

— Я сплю в спальне... Понимаете, в спальне... — Тон ее был таким презрительным, что меня невольно покоробило. Дескать, ты мужлан, не представляешь себе, как живут порядочные люди, имеющие спальни. — А здесь кабинет отца, — продолжала молодая хозяйка, поправляя спавшие на щеку золотистые, удивительно красивые волосы. — Я считала, что папа здесь сидит. Папа нездоров... Ему часто неможется по ночам... А он, оказывается, был в столовой...

Я кивнул понимающе, но думал свое. К подозрению примешивалась и злость на эту красивую,