холеную девицу. На ее отца, на весь дом, дышащий сытостью и достатком. Это в те-то дни, когда все мы жили на полфунта хлеба, отбивались от вшей, которые наседали на нас пуще контры.

— Ничего, выходит, не было тут, — рассудил я, — а на что глянули в кабинет?.. Среди ночи...

— Меня встревожил шум голосов... Не поняла сразу, где говорят... Побежала к папе... И вот... Окно распахнуто, шкаф тоже, вещей нет... А потом уже услышала разговор в столовой...

— М-да... — Мне все еще не верилось, но объяснение хозяйки было логичным. Приходилось с ней соглашаться.

Ребята стояли, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо поглядывали на меня — дескать, все ясно, к чему болтовня, ехать надо. Я и сам понимал — ничего не добьешься тут, девка хитрая, от любого вопроса открутится, но внутри душила меня злоба, мешала согласиться с таким простым решением вопроса.

— Вещи-то какие были? — спросил хозяйскую дочь. — Приметное что? Серьги особенные или браслеты...

Глаза ее расширились под ровными строгими бровями — не дошел сразу смысл сказанного мною. Тогда я пояснил:

— Вдруг встретим у кого... Или на базаре окажутся.

Она закивала, догадываясь. Оживилась вся. Прежняя надменность сменилась доверчивой мягкостью и любезностью. Стала не торопясь, с примолком, будто вспоминала подробности, рассказывать:

— Серьги... Маленькие с бриллиантовой искрой. Еще с аквамарином другие... Медальон на цепочке... Такой оригинальный. Книжечкой... На крышке незабудка с камешком... Браслеты. Один... — Хозяйка вспыхнула отчего-то, зарделась лицом, словно припомнила событие, связанное с приобретением браслета. — Впрочем, объяснить это трудно. Понимаете, из нитей золотых... Тонкая работа. Ювелир Гранович делал... Не здесь. В Петербурге...

Я кивал, соглашаясь, хотя представить себе все, что она описывала, было почти невозможно. Меня смущал тон хозяйки: она не сожалела об утерянном, не сокрушалась, а хвасталась, восхищалась, вроде подчеркивала, вот какая богатая я, вот какие у меня красивые и дорогие вещи. Отец, должно быть, понял это. Кашлянул. Басовито пояснил:

— Самое приметное — мой платиновый перстень. На мизинец. — Он выпятил розоватый палец с хорошо остриженным и полированным ногтем. — Мефистофель... Голова с рубиновыми глазами...

— Черт, значит, — уточнил Маслов.

— Да, да. Именно, черт.

— Это уникальная работа, — вставила хвастливо дочь. — Каждый волосок на бородке виден.

Отец опять кашлянул. Добавил солидно:

— Его сразу заметите, второго такого здесь нет.

— Подарок от... — Дочь хотела снова похвастаться, но прикусилась. Не следовало, видимо, называть фамилию. Глянула на отца, и тот буркнул неопределенно:

— М-да... Знаменательное преподношение... Голова Мефистофеля. Легко запомнить, если увидите...

— Увидим, — твердо ответил Маслов.

Больше говорить было не о чем. Карагандян держал лампу, огромную, сорокалинейную, руки занемели и свет покачивался, ползали по стенам тени, стали беспокойными. Маслов для порядка осмотрел подоконник — дошлый был парень, все ему надо — поднял глаза на приоткрытую раму, словно хотел что-то уразуметь. Покачал головой, должно быть, для видимости и солидности. А что мог понять? Ничего. Мы тогда тонкостей криминалистики не знали, не нюхали теории, все на глаз оценивали. На глаз оценили и эту историю с золотыми вещами. Нет их в коробке, значит, украли. Тем более, что и хозяева жалуются.

— Пошли! — скомандовал я, раздосадованный неудачей.

Опять загрохотали сапогами по полу, взбудоражили дом. Выбрались во двор. Там вспомнил я о Плахине. Он сидел с двумя ребятами на крыльце, прислонив раненое плечо к стене, и курил. Больно стало за товарища, горечь обожгла сердце — не нашли бандюгу, не отомстили. Спросил:

— Больно?

Плахин промолчал. Вопрос, должно быть, обидел его. Разве у бойца спрашивают о боли. Унижает это человека. И я поправился:

— Дотянешь до отделения?

— Дотерплю.

Калитка была открыта. Настежь. Как вошли, так и осталась створка отпахнутой, и в проеме светлела предрассветная улица. Перестукивали копытами кони, собранные в кучу у арыка — их оберегали коноводы отряда — трое ребят. Мы вырвались на улицу все разом. Я выходил последним. За мной хозяин затворил калитку и вроде что-то сказал: не то «до свидания», не то «спасибо». В общем, благодарен был. За что? Думаю, за то, что не загребли вместе с собой в отделение. А стоило. Хотелось, во всяком случае. Маслов, когда отъехали квартал и свернули за угол, на Пушкинскую, так и сказал мне:

— Надо было взять его?

— Почему?

— Контра.

— Ну, это бездоказательно, — нетвердо, с сомнением, ответил я. Мне тоже казалось, что хозяин беляк, офицерская душа, но одни лишь предположения не могли быть основанием для ареста. Мало ли в городе царских офицеров и чиновников, выходит, их всех посажать надо. Нет. Меня в управлении засмеют, если заикнусь об этом, а уж за арест просто под трибунал подведут — самоуправство, превышение власти! И я пояснил Маслову:

— Контрой штаб Красной Гвардии занимается. Наше дело — порядок в городе.

Маслов кивнул, соглашаясь, но все же проворчал:

— Контра все же...

Еще одна ночь, тоже обычная

Я думал, что этот перстенек с чертом забудется, как забывается всякая мелочь. Мелькнет — и мимо, за делами, за тревогами и заботами большее забывалось. Ночь и день на ногах. Вернее, в седле. Почему и день? Потому, что бандиты обнаглели до ужаса, устраивали налеты в любое время. Только прикорнешь после дежурства, а тебя уже будят, зовут, в окно барабанят: «Давай! Давай, торопись!». Не объясняют — куда, зачем. Сам догадываешься: тревога! Бежишь сломя голову в управление. Благо, оно рядом, на Шахрисябзской улице. Там уже ждут тебя ребята — сколько собралось. На коней — галопом к месту происшествия. Но тревога днем — дело сравнительно редкое. Беспокойно было ночью. Засветло хапуги определяли жертву, а как падет темень — грабили. У революции в те тревожные дни было три врага. Первый — контра: беляки, интервенты; второй—голод и тиф, а у нас, на юге, еще и холера; третий — бандиты. Последние не давали возможности установить порядок в городе, оживить торговлю, привлечь к рабочим районам крестьянина с его хоть и небольшими, но все же запасами продовольствия. Шайки терроризировали население, и это помогло белогвардейской нечисти вести контрреволюционную агитацию, заниматься саботажем. Наживали себе «багаж» и анархисты, творя произвол под лозунгом: анархия — мать порядка. Большое количество оружия, осевшего у демобилизованных солдат и офицеров старой армии и попавшее в руки бандитов, сделало их довольно грозной силой. Почти каждый наш выезд