— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… покрайней мере, простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчиназнаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господинаПавлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только этобыл Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другойдоселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и присвязях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…

— Точно так, его звали Николай Андреевич Павлищев, — и,ответив, молодой человек пристально и пытливо оглядел господина всезнайку.

Эти господа всезнайки встречаются иногда, даже довольночасто, в известном общественном слое. Они всё знают, вся беспокойная пытливостьих ума и способности устремляются неудержимо в одну сторону, конечно, заотсутствием более важных жизненных интересов и взглядов, как сказал бысовременный мыслитель. Под словом: “всё знают” нужно разуметь, впрочем, областьдовольно ограниченную: где служит такой-то? с кем он знаком, сколько у негосостояния, где был губернатором, на ком женат, сколько взял за женой, кто емудвоюродным братом приходится, кто троюродным и т. д, и т. д, и всё в этом роде.Большею частию эти всезнайки ходят с ободранными локтями и получают посемнадцати рублей в месяц жалованья. Люди, о которых они знают всю подноготную,конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем, многиеиз них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигаютсамоуважения и даже высшего духовного довольства. Да и наука соблазнительная. Явидал ученых, литераторов, поэтов, политических деятелей, обретавших и обретшихв этой же науке свои высшие примирения и цели, даже положительно только этимсделавших карьеру. В продолжение всего этого разговора черномазый молодойчеловек зевал, смотрел без цели в окно и с нетерпением ждал конца путешествия.Он был как-то рассеян, что-то очень рассеян, чуть ли не встревожен, дажестановился как-то странен: иной раз слушал и не слушал, глядел и не глядел,смеялся и подчас сам не знал и не помнил чему смеялся.

— А позвольте, с кем имею честь… — обратился вдруг угреватыйгосподин к белокурому молодому человеку с узелком.

— Князь Лев Николаевич Мышкин, — отвечал тот с полною инемедленною готовностью.

— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже и неслыхивал-с, — отвечал в раздумьи чиновник, — то-есть я не об имени, имяисторическое, в Карамзина истории найти можно и должно, я об лице-с, да икнязей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.

— О, еще бы! — тотчас же ответил князь: — князей Мышкиныхтеперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается доотцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армииподпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчинаочутилась тоже из княжен Мышкиных, тоже последняя в своем роде…

— Хе-хе-хе! Последняя в своем роде! Хе-хе! Как это выоборотили, — захихикал чиновник.

Усмехнулся тоже и черномазый. Белокурый несколько удивился,что ему удалось сказать довольно, впрочем, плохой каламбур.

— А представьте, я совсем не думая сказал, — пояснил он,наконец, в удивлении.

— Да уж понятно-с, понятно-с, — весело поддакнул чиновник.

— А что вы, князь, и наукам там обучались, у профессора-то?— спросил вдруг черномазый.

— Да… учился…

— А я вот ничему никогда не обучался.

— Да ведь и я так кой-чему только, — прибавил князь, чуть нев извинение. — Меня по болезни не находили возможным систематически учить.

— Рогожиных знаете? — быстро спросил черномазый.

— Нет, не знаю, совсем. Я ведь в России очень мало когознаю. Это вы-то Рогожин?

— Да, я Рогожин, Парфен.

— Парфен? Да уж это не тех ли самых Рогожиных… — начал былос усиленною важностью чиновник.

— Да, тех, тех самых, — быстро и с невежливым нетерпениемперебил его черномазый, который вовсе, впрочем, и не обращался ни разу кугреватому чиновнику, а с самого начала говорил только одному князю.

— Да… как же это? — удивился до столбняка и чуть не выпучилглаза чиновник, у которого всё лицо тотчас же стало складываться во что-тоблагоговейное и подобострастное, даже испуганное: — это того самого СеменаПарфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назадтому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?

— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистогокапиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть начиновника: — ишь ведь! (мигнул он на него князю), и что только им от этоготолку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мойпомер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец,ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке вПскове весь месяц пролежал.

— А теперь миллиончик слишком разом получить приходится, иэто, по крайней мере, о, господи! — всплеснул руками чиновник.

— Ну чего ему, скажите пожалуста! — раздражительно и злобнокивнул на него опять Рогожин: — ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тутвверх ногами предо мной ходи.

— И буду, и буду ходить.

— Вишь! Да ведь не дам, не дам, хошь целую неделю пляши!

— И не давай! Так мне и надо; не давай! А я буду плясать.Жену, детей малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!

— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я,вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псковубег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб.Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь,вот ей богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.

— Вы его чем-нибудь рассердили? — отозвался князь, снекоторым особенным любопытством рассматривая миллионера в тулупе. Но хотя имогло быть нечто достопримечательное собственно в миллионе и в получениинаследства, князя удивило и заинтересовало и еще что-то другое; да и Рогожинсам почему-то особенно охотно взял князя в свои собеседники, хотя всобеседничестве нуждался, казалось, более механически, чем нравственно; как-тоболее от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобытолько глядеть на кого-нибудь и о чем-нибудь языком колотить. Казалось, что ондо сих пор в горячке, и уж, по крайней мере, в лихорадке. Что же касается дочиновника, так тот так и повис над Рогожиным, дыхнуть не смел, ловил ивзвешивал каждое слово, точно бриллианта искал.

— Рассердился-то он рассердился, да, может, и стоило, —отвечал Рогожин, — но меня пуще всего брат доехал. Про матушку нечего сказать,женщина старая, Четьи-Минеи читает, со старухами сидит, и что Сенька-братпорешит, так тому и быть. А он что же мне знать-то в свое время не дал? Понимаем-с!Оно правда, я тогда без памяти был. Тоже, говорят, телеграмма была пущена. Дателеграмма-то к тетке и приди. А она там тридцатый год вдовствует и всё сюродивыми сидит с утра до ночи. Монашенка не монашенка, а еще пуще того.Телеграммы-то она испужалась, да не распечатывая в часть и представила, так онатам и залегла до сих пор. Только Конев, Василий Васильич, выручил, всё отписал.С покрова парчевого на гробе родителя, ночью, брат кисти литые, золотые,обрезал: “они дескать эвона каких денег стоят”. Да ведь он за это одно в Сибирьпойти может, если я захочу, потому оно есть святотатство. Эй ты, пугалогороховое! — обратился он к чиновнику. — Как по закону: святотатство?