Хотя князь был и дурачек, — лакей уж это решил, — но всё-такигенеральскому камердинеру показалось, наконец, неприличным продолжать долееразговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-тонравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в немрешительное и грубое негодование.

— А генеральша когда принимает? — спросил князь, усаживаясьопять на прежнее место.

— Это уж не мое дело-с. Принимают розно, судя по лицу.Модистку и в одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше другихдопускают, даже к раннему завтраку допускают.

— Здесь у вас в комнатах теплее чем за границей зимой, —заметил князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой — такрусскому человеку и жить с непривычки нельзя.

— Не топят?

— Да, да и дома устроены иначе, то-есть печи и окна.

— Гм! А долго вы изволили ездить?

— Да четыре года. Впрочем, я всё на одном почти месте сидел,в деревне.

— Отвыкли от нашего-то?

— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говоритьпо-русски не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: “а ведь я хорошоговорю”. Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня всёговорить по-русски хочется.

— Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали? (Как ни крепилсялакей, а невозможно было не поддержать такой учтивый и вежливый разговор.)

— В Петербурге? Совсем почти нет, так только проездом. Ипрежде ничего здесь не знал, а теперь столько, слышно, нового, что, говорят,кто и знал-то, так сызнова узнавать переучивается. Здесь про суды теперь многоговорят.

— Гм!.. Суды. Суды-то оно правда, что суды. А что, как там,справедливее в суде или нет?

— Не знаю. Я про наши много хорошего слышал. Вот опять у нассмертной казни нет.

— А там казнят?

— Да. Я во Франции видел, в Лионе. Меня туда Шнейдер с собоюбрал.

— Вешают?

— Нет, во Франции всё головы рубят.

— Что же, кричит?

— Куды! В одно мгновение. Человека кладут, и падает этакийширокий нож, по машине, гильйотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочиттак, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляютприговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается,даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.

— Не их дело.

— Конечно! Конечно! Этакую муку!… Преступник был человекумный, бесстрашный, сильный, в летах, Легро по фамилии. Ну вот, я вам говорю,верьте не верьте, на эшафот всходил — плакал, белый как бумага. Разве этовозможно? Разве не ужас? Ну кто же со страху плачет? Я и не думал, чтоб отстраху можно было заплакать не ребенку, человеку, который никогда не плакал,человеку в сорок пять лет. Что же с душой в эту минуту делается, до какихсудорог ее доводят? Надругательство над душой, больше ничего! Сказано: “неубий”, так за то, что он убил, и его убивать? Нет, это нельзя. Вот я уж месяцназад это видел, а до сих пор у меня как пред глазами. Раз пять снилось.

Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в егобледное лицо, хотя речь его попрежнему была тихая. Камердинер с сочувствующиминтересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть,тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.

— Хорошо еще вот, что муки немного, — заметил он. — когдаголова отлетает.

— Знаете ли что? — горячо подхватил князь: — вот вы этозаметили, и это все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана,гильйотина. А мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что, если это даже ихуже? Вам это смешно, вам это дико кажется, а при некотором воображении даже итакая мысль в голову вскочит. Подумайте: если, например, пытка; при этомстрадания и раны, мука телесная, и, стало быть, всё это от душевного страданияотвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь. А ведьглавная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот, что вот знаешь наверно,что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потомтеперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком уж больше не будешь,и что это уж наверно; главное то, что наверно. Вот как голову кладешь под самыйнож и слышишь, как он склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего истрашнее. Знаете ли, что это не моя фантазия, а что так многие говорили? Я дотого этому верю, что прямо вам скажу мое мнение. Убивать за убийствонесоразмерно большее наказание чем самое преступление. Убийство по приговорунесоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники,режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно еще надеется, что спасется, досамого последнего мгновения. Примеры бывали, что уж горло перерезано, а он ещенадеется, или бежит, или просит. А тут, всю эту последнюю надежду, с котороюумирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, чтонаверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет насвете. Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйтев него, он еще всё будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговорнаверно, и он с ума сойдет или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа всостоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное,ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочлиприговор, дали помучиться, а потом сказали: “ступай, тебя прощают”. Вот эдакойчеловек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе и Христосговорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!

Камердинер, хотя и не мог бы так выразить всё это, каккнязь, но конечно, хотя не всё, но главное понял, что видно было даже поумилившемуся лицу его.

— Если уж так вам желательно, — промолвил он. — покурить, тооно, пожалуй, и можно, коли только поскорее. Потому вдруг спросит, а вас и нет.Вот тут под лесенкой, видите, дверь. В дверь войдете, направо каморка; тамможно, только форточку растворите, потому оно не порядок…

Но князь не успел сходить покурить. В переднюю вдруг вошелмолодой человек, с бумагами в руках. Камердинер стал снимать с него шубу.Молодой человек скосил глаза на князя.

— Это, Гаврила Ардалионыч, — начал конфиденциально и почтифамилиарно камердинер, — докладываются, что князь Мышкин и барыни родственник,приехал с поездом из-за границы, и узелок в руке, только…

Дальнейшего князь не услышал, потому что камердинер начал шептать.Гаврила Ардалионович слушал внимательно и поглядывал на князя с большимлюбопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился к нему.

— Вы князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно ивежливо. Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми,стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, сумным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, былачто-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно;взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то ужслишком пристален и испытующ.