— Святотатство! Святотатство! — тотчас же поддакнулчиновник.

— За это в Сибирь?

— В Сибирь, в Сибирь! Тотчас в Сибирь!

— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожинкнязю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да иеду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал,я знаю. А что я, действительно, чрез Настасью Филипповну тогда родителяраздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.

— Чрез Настасью Филипповну? — подобострастно промолвилчиновник, как бы что-то соображая.

— Да ведь не знаешь! — крикнул на него в нетерпении Рогожин.

— Ан и знаю! — победоносно отвечал чиновник.

— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая ты наглая, ятебе скажу, тварь! Ну, вот так и знал, что какая-нибудь вот этакая тварь тактотчас же и повиснет! — продолжал он князю.

— Ан, может, и знаю-с! — тормошился чиновник: — Лебедевзнает! Вы, ваша светлость, меня укорять изволите, а что коли я докажу? Ан, тасамая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелалкалиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, дажезнатная барыня, и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, сАфанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом,членом компаний и обществ, и большую дружбу на этот счет с генералом Епанчинымведущие…

— Эге! Да ты вот что! — действительно удивился, наконец,Рогожин; — тьфу чорт, да ведь он и впрямь знает.

— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость, и сЛихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все,то-есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу.Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, икнягиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много чего имелслучай узнать.

— Настасью Филипповну? А разве она с Лихачевым… — злобнопосмотрел на него Рогожин, даже губы его побледнели и задрожали.

— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился изаторопился поскорее чиновник: — н-никакими, то-есть, деньгами Лихачев доехатьне мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом аливо французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли чтопромеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: “вот, дескать, это естьта самая Настасья Филипповна”, да и только, а насчет дальнейшего — ничего!Потому что и нет ничего.

— Это вот всё так и есть, — мрачно и насупившись подтвердилРогожин, — то же мне и Залёжев тогда говорил. Я тогда, князь, в третьягодняшнейотцовской бекеше через Невский перебегал, а она из магазина выходит, в каретусадится. Так меня тут и прожгло. Встречаю Залёжева, тот не мне чета, ходит какприказчик от парикмахера, и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах,да на постных щах отличались. Это, говорит, не тебе чета, это, говорит,княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет сТоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем, то-есть,лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице вовсем Петербурге хочет. Тут он мне и внушил, что сегодня же можешь НастасьюФилипповну в Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре, будетсидеть. У нас, у родителя, попробуй-ка в балет сходить, — одна расправа, убьет!Я однако же на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел; всю туночь не спал. На утро покойник дает мне два пятипроцентные билета, по пятитысяч каждый, сходи, дескать, да продай, да семь тысяч пятьсот к Андреевым наконтору снеси, уплати, а остальную сдачу с десяти тысяч, не заходя никуда, мнепредставь; буду тебя дожидаться. Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевымв контору не заходил, а пошел, никуда не глядя, в английский магазин, да на всепару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как поореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал, поверили. Сподвесками я к Залёжеву: так и так, идем, брат, к Настасье Филипповне.Отправились. Что у меня тогда под ногами, что предо мною, что по бокам, ничегоя этого не знаю и не помню. Прямо к ней в залу вошли, сама вышла к нам. Я,то-есть, тогда не сказался, что это я самый и есть; а “от Парфена, дескать,Рогожина”, говорит Залёжев, “вам в память встречи вчерашнего дня; соблаговолитепринять”. Раскрыла, взглянула, усмехнулась: “благодарите, говорит, вашего другагосподина Рогожина за его любезное внимание”, откланялась и ушла. Ну, вот зачемя тут не помер тогда же! Да если и пошел, так потому, что думал: “всё равно,живой не вернусь!” А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия Залёжеввсё на себя присвоил. Я и ростом мал, и одет как холуй, и стою, молчу, на нееглаза палю, потому стыдно, а он по всей моде, в помаде, и завитой, румяный,галстух клетчатый, так и рассыпается, так и расшаркивается, и уж наверно онаего тут вместо меня приняла! “Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут несмей и подумать, понимаешь!” Смеется: “а вот как-то ты теперь Семену Парфенычуотчет отдавать будешь?” Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя,да думаю: “ведь уж всё равно”, и как окаянный воротился домой.

— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала: —а ведь покойник не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот светсживывал, — кивнул он князю.

Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тотбыл еще бледнее в эту минуту.

— Сживывал! — переговорил Рогожин: — ты что знаешь? Тотчас,— продолжал он князю, — про всё узнал, да и Залёжев каждому встречному пошелболтать. Взял меня родитель, и наверху запер, и целый час поучал. “Это ятолько, говорит, предуготовляю тебя, а вот я с тобой еще на ночь попрощатьсязайду”. Что ж ты думаешь? Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся,умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: “Вот, говорит,тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз дороже ценой,коли из-под такой грозы их Парфен добывал. Кланяйся, говорит, и благодариПарфена Семеныча”. Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у СережкиПротушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, даприехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а япьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь наулице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собакиобгрызли. Насилу очнулся.

— Ну-с, ну-с, теперь запоет у нас Настасья Филипповна! —потирая руки, хихикал чиновник: — теперь, сударь, что подвески! Теперь мы такиеподвески вознаградим…

— А то, что если ты хоть раз про Настасью Филипповну какоеслово молвишь, то, вот тебе бог, тебя высеку, даром что ты с Лихачевым ездил, —вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за руку.

— А коли высечешь, значит и не отвергнешь! Секи! Высек, итем самым запечатлел… А вот и приехали!