Ирина спала, как обычно — завернутая в кокон одеяла, какбелый сыр в друзскую питу.

Вечно упакуется, зароется, да еще под бока подоткнет, —хоть археологов нанимай.

Бросив на пол чемодан и куртку, он на ходу стянул свитер,сковырнул — нога об ногу — кроссовки, и рухнул рядом с ней на кровать, еще вджинсах — замок застрял на бугристом изломе молнии — и майке.

Ирина проснулась, и они завозились одновременно, пытаясь высвободитьсяиз одеяла, из одежды, мыча друг другу в лицо:

— …ты обещал, бессовестный, обещал…

— …и сдержу обещание, человек ты в футляре!

— …ну, что ты, как дикий, набросился! погоди… постойминутку…

— …уже стою, ты не чуешь?

— …фу, наглец… ну дай же мне хотя бы…

— …кто ж тебе не дает… вот, пожалуйста, и вот… и вот…и… во-о-о-о-о…

…В открытой двери балкона солидарная с ним в ритме лимоннаялуна то взмывала над перилами со своим лупоглазым бесстыдным «браво!», тоопускалась вниз, сначала медленно и плавно, затем все быстрее, быстрее — словноувлекшись этими, новыми для нее, качелями, — то увеличивая, то сокращаяразмах взлета и падения. Но вот замерла на головокружительной высоте,балансируя, будто в последний раз озирая небесную округу… и вдруг сорвалась ипомчалась, ускоряя и ускоряя темп, едва ли не задыхаясь в этой гонке, пока незастонала, не забилась, не вздрогнула освобожденно, и — не затихла, визнеможении повиснув где-то на задворках небес…

…Затем Ирина плескалась в душе, то и дело переключая горячуюструю на холодную (сейчас заявится в постель — мокрая, как утопленник, и давай,грей ее до собственного посинения), — а он пытался взглядом проследить вокне микроскопические передвижения бледно-одутловатого светила, своегонедавнего партнера по свальному греху.

Наконец, поднялся и вышел на балкон.

Гигантский отель погружен был в оцепенелый сон на краюмерцающего соляного озера. Внизу, в окружении пальм, полированной крышкой роялялежал бассейн, в котором скакала желтая ломкая луна. В трех десятках метров отбассейна тянулся пляж с членистоногими пирамидками собранных на ночьпластиковых лежаков и кресел.

Стылое мерцание соли вдали сообщало неподвижной ночи ледяноебезмолвие, нечто новогоднее — вроде ожидания чудес и подарков.

Что ж, за подарками дело не станет.

— Ты с ума сошел: голым — на балкон? — послышалсяза спиною бодрый голос. — Стыд у тебя есть элементарный? Люди же кругом…

Иногда ее хотелось не то чтобы выключить, но слегка убавитьзвук.

Он закрыл балконную дверь, задернул штору и зажег настольнуюлампу.

— Ты поправилась… — задумчиво проговорил он,валясь на кровать и разглядывая Ирину в распахнутом махровом халате. — Мнеэто нравится. Ты сейчас похожа на Дину Верни.

— Что-о-о?! Что это за баба?

— Натурщица Майоля. Скинь-ка этот идиотский халат, ага…и повернись спиной. Да: те же пропорции. При тонкой спине сильная выразительнаялиния бедер. И плечо сейчас так плавно восходит в шею… Ай-яй, какая натура!Жаль, что я сто лет карандаш в руки не брал.

Она хмыкнула, плюхнулась в глубокое кресло рядом с кроватьюи потянулась к пачке сигарет.

— Ну, давай, валяй… Расскажи мне еще что-нибудь променя.

— Эт пожалуйста! Понимаешь, когда женщина чутокнабирает весу, ее грудь становится благостней, щедрее… улыбчивей. И цвет кожименяется. Нежный слой подкожного жира дает телу более благородный,перламутровый оттенок. Возникает такая… ммм… прозрачность лессировок,понимаешь?

Он уже не прочь был вздремнуть перед рассветом хотя бычасик-полтора. Но Ирина закурила и была бодра и напориста. Того гляди, вновьпотребует к священной жертве. Главное, чтоб не принялась отношения выяснять.

— И потом, знаешь… — зевнув и поворачиваясь набок,продолжал он, — вот это мерное колыхание бедер, вид сзади и сверху, оносводит с ума, если еще ладонями…

— Кордовин, гад! — перегнувшись, она швырнула внего пустой сигаретной пачкой. — Ты прямо сирена злокозненная, Кордовин!Казанова какой-то, пошлый соблазнитель!

— Не-а, — бормотнул он, неудержимо засыпая. —Я просто… влюбленный…

Все это было сущей правдой. Он любил женщин. Ондействительно любил женщин, — их быстрый ум, земную толковость, цепкийглаз на детали; не уставал повторять, что если женщина умна, то она опаснееумного мужчины: ведь обычная проницательность обретает тогда еще и эмоциональную,поистине звериную чуткость, улавливает — поверху, по тяге — то, что никакойлогикой не одолеешь. Он дружил с ними, предпочитал с ними вести дела, считалболее надежными товарищами и вообще — лучшими людьми. Часто аттестовал себя: «Яочень женский человек». Всегда умел согреть, и всегда находил — чемполюбоваться в каждой.

* * *

Проснулся он, как обычно, в пять тридцать. Уже много леткакой-то усердный и неумолимый ангел заводил где-то в вышних казармах побудку,и минута в минуту — какой бы сон ни снился, какая бы усталость ни свалила егодва часа назад, — в пять тридцать он обреченно открывал глаза… и,чертыхаясь, плелся в душ.

Но до этого ему сегодня опять показали жестянку.

Вроде как он поднимается, с усилием ворочая торсом — в этих снахвсё всегда происходит с неотменимой чередой тягомотных движений, — садитсяна постели, с трудом разлепляет глаза… И видит: на гостиничном журнальномстолике — стоит. Ах ты, мать честная! — стоит та самая, мятая жестянка… Нет,говорит он себе (все следует давно вызубренному сценарию проклятогосна), — не жестянка, скотина ты этакая, а субботний серебряный кубок,старинная фамильная вещь, хотя и — да, слегка примятый с боку; но это ведьпотому, что с грузовика упал. И Жука, сирота (война, зима, эвакуация), —не побоялась, сама полезла под колесо, достала! А ты, мерзавец, подонок ипрохвост… пошел и сдал в антикварную скупку, глазом бесстыжим не моргнув. И,главное, вот сейчас давно прочел бы — что там по кругу было выбито. В те годыне мог, не понимал диковинных закорючек, а сейчас бы запросто прочел, ведь тонаверняка был иврит?

Ну, Жу-у-ка, простонал он, как всегда (сценарий движется,сон катится под гору, вернее, мучительно вкатывается в гору), — я же стораз прощения… я осознал… искал! Да что мы опять ссоримся, ей-богу: вот же он —стоит! Стоит — темный, массивный, давно не чищенный — так что и корабликнеразличим, — на серебряной своей юбочке…

И он тянет пудовую руку, с усилием, как воду, преодолеваятолщу сна. Тянет руку, тянет… хватает, наконец, тяжелый кубок, вертит впальцах, подносит к глазам. И плывет по трем легким волнам трехмачтовый галеон,и вьются по серебряной юбочке угловатые — и такие понятные теперь — буквы: «Поездна Мюнхен отходит со второго перрона в 22.30».