В комнате стояла настороженная тишина. Влетела бы муха, насбы оглушило звоном жестяных крыльев. Первым зашевелился и опустил голову кбумагам на столе Михалыч, грузный немолодой инженер, семьянин и образцовыйработник, любитель повозиться в огороде на даче. Остальные тихо как мыширазбрелись по рабочим местам, только я не мог заставить ноги двинуться с места.

Леночка, секретарь-референт, красивая как куколка, застылаперед монитором, руки на клаве, глаза замороженные, личико сразу подурнело.

Я переспросил сипло:

– Точно?

– Приказ уже подписан, – ответила она мертвымголосом. – Сама видела. Завтра с утра нам объявят. Или послезавтра, незнаю.

Я чувствовал себя так, словно меня швырнули за ненадобностьюв мусорный бак. Нас закрывают за ненадобностью. За нерентабельностью, каксказано, хотя какая немедленная рентабельность от института астрофизики?Конечно же, мы ничего не может дать огородникам прямо сейчас, не в состояниидаже повысить надой скота, что так необходимо стране... сегодня.

В желудке появилась холодная тяжесть, словно съел слишкоммного мороженого, а оно не растаяло, а напротив – слиплось в льдину. Зато вгруди росла пугающая пустота. Больше всего на свете ненавижу искать работу. Ябоюсь новых людей, ненавижу момент, когда с потупленным взором начнупереступать пороги разных фирм и предприятий, предлагать услуги, а меня будутосматривать хозяйски и бесцеремонно, копаться в моем прошлом и моих данных,подвергать сомнению мои способности. И пусть лучше так, без зарплаты ужеполгода, на минимальном пособии, на слухах о возможном финансировании хотя бы вследующем году, чем искать работу...

Стараясь не поворачиваться, наверняка побледнел как мертвец,я уставился в окно. С высоты пятого этажа улица совсем праздничная и беспечная.Ночью здесь от реклам светло как днем, люди двигаются медленнее, без суеты, всестранно сытые и довольные, бродят как коровы на пастбище, рассматривают витриныдорогих магазинов, но даже сейчас при свете дня и в разгар суеты никто невыглядит таким... как я.

Даже двойное стекло офиса не может скрыть красивых женщин наулице, начиная от тонконогих двенадцатилетних соплюшек, что уже начинаютвзрослые игры. Ходят стайками, чуть ли не всем классом. Даже по двое-трое боязно,но уже дефилируют на непомерно высоких каблуках, оттопыренные попки самипросятся в руки, а юбочки уже не мини, а микро, даже задирать не надо...

Я почти что ощутил тонкий запах духов, шумно вздохнул,чувствуя во рту вкус полыни. Даже на одноразовый поход в кафешку приходитсясобирать пару недель, а после этого сокращения так и вовсе хоть с протянутойрукой...

На той стороне улице массивный дом сталинской постройки. Подаркой на ярко освещенном солнцем пятачке молоденький парнишка с баночкой пива внебрежно отставленной руке. Прислонился к каменной стене и хозяйским взоромоглядывает прохожих, особенно этих девчонок-малолеток. Центровой, явно сынокновых русских, живет в этом доме, всего под завязку, три гувернантки носвытирают...

Яркое солнце высветило баночку, я разглядел зеленую маркусамой дорогой фирмы. Он отхлебывал скучающе-пресыщено, осматривал проходящихмимо девчонок, а они игриво хихикали и выпячивали едва только начинающиенапухать молочные железы. Я заметил, что, дойдя до конца квартала, пестрые какцветы девичьи стайки поворачивались и шли обратно, норовя пройти мимобогатенького плейбоя как можно ближе.

Черт, пронеслось в голове тоскливое. Я тоже центровой, но внашей коммуналке народу как муравьев в трухлявом пне. С кухни всегда тянет смрадом.Самые пакостные соседи: армянин с украинской фамилией и ленивая еврейка срязанской и двумя крикливыми детьми, постоянно готовят на общей кухне что-тонациональное. Есть еще соседи: две старушки, задерганный инженер, тихий какмышь с женой и больным ребенком, но их не видно на фоне этой наглой по полнойскотскости семьи.

Я почти видел как под дверь моей комнаты вползает смраднаяструя. Форточку, естественно, не открывают. А когда я пытаюсь что-то робковякнуть, что надо бы проветрить, начинается визг, мол, понаехали тут всякие, аим, коренным, житья не дают, свои порядки устраивают!

В уме я так это лихо отбривал, что уж если и говорить окорнях, то их корни хрен знает где, а Москва – моя, потому что русский, новдолбленная трусливая интеллигентность: как бы не назвали антисемитом илинационалистом, заставляет втянуть язык в задницу. Эту советскость вдолбили такглубоко и крепко, что узбек хоть в своем ауле, хоть в Москве, одинаково гордоименует себя узбеком, киргиз – киргизом, и только русские о своейнациональности говорят шепотом, пугливо оглядываясь по сторонам и стыдливокраснея, словно испортили воздух неприличным звуком.

Когда эта, что с рязанской, дефилирует на кухню и туалет подлиннющему коридору в нижнем белье – ладно, хотя фигура отвратная, но когдаэтот с украинской, выходит в трусах к телефону в коридор и стрекочет на своемсобачьем языке, почесывая вислое брюхо, то я прямо сейчас готов вступить хоть в«Память», хоть в русские фашисты.

Мои кулаки сжались, я чувствовал как кровь бросилась в голову,я невольно задержал дыхание, мысленно уже размазывая их по стенам, растаптывая,разбрызгивая...

По нервам страшно ударил дикий звон. Я подпрыгнул, дикооглянулся. На столе у Леночки тихо позванивал телефон, ее тонкая руказамедленно поднялась, пальчики коснулись трубки, обволокли ее мягко и нежно,так же мучительно замедленно понесли к розовому ушку, а коралловые губкинеспешно проворковали:

– Алло?

Воздух вырвался из моей груди. Я старательно расслаблялскрученное страшным напряжением тело. И телефон звонит нормально, и Леночкадвигается как всегда, это я в лихорадочном возбуждении уже готов бросаться настены. Нет, надо успокоиться, уже и так, наверное, заметили...

Взгляд снова уперся в юного плейбоя. Странно, в этот моментпочему-то не ощутил вражды, несмотря даже на весь вызывающий вид. И пивоотхлебывает слишком мелким глотками, если вообще отхлебывает, и стоит чуточкуне так, и в наглом взгляде на миг мелькнуло нечто жалкое, испуганное,затравленное.

В обеденный перерыв в буфете было как на кладбище. Молча ине поднимая глаз, мы разбирали тарелки, что-то жевали, не чувствуя вкуса, акогда кто-то уронил вилку, все вздрогнули, словно взорвалась бомба.

Когда после работы я вышел на улицу, уже темную, накрытуютусклым осенним небом с редкими звездами, парнишка там же, отхлебывает элитноепиво. Если бы в баночке помещалось ведро, уже бы вылакал и ведро. Или жеопустошает уже сотую банку...

Вдруг с головы до ног как окунули в горячую воду. Кровьбросилась в лицо. Я отвернулся поспешно, словно это я там стою, изо всех силдемонстрируя зажиточность, свободу, хотя в подобранную банку налил дома водыиз-под крана. В такой же коммуналке.