– Ну?! – дожимал меня Нимотси. – Решайся! Бабки простофантастические, как подумаю – волосы вовнутрь расти начинают во всех местах.

– За порнуху – и фантастические деньги? – кобенилась я.

– За садомазохистическую порнуху с обязательнымиритуальными убийствами в финале – это обязательное условие. Кровища должназалить две трети экрана. Филиал мясной лавки – по настоятельной просьбезаказчика. Все остальное, включая сюжет, – полет твоей безудержной фантазии.

– “Безудержной фантазии” – это сильно сказано. Еслиучесть, что в моей жизни было только два не совсем трезвых мужика, все этодлилось несколько минут и не отличалось дивной гармонией ощущений.

– Тем лучше, – оптимистично заметил Нимотси. – Никакихклише, никакой накатанной колеи, твори, выдумывай, пробуй. Я вообще сильноподозреваю, что “Камасутру” соорудили евнухи. Не будь дурой, в коитус векибабки в руки плывут – и из солидной конторы, между прочим.

– Судя по всему, – я еще раз критически осмотрела новыйприкид Нимотси, не нашла в нем изъянов и дала слабину, – только как ты сосвоими кинопринципами на это согласился?

– Ну, я всегда был сторонник зрелищного кино дляшироких трудящихся масс, так что здесь никакого противоречия. А если кто-тотебе скажет, что порнуха – это незрелищно и недемократично, – плюнь в еголживые зенки. Все занимаются порнографией – сиречь соитием, – в каждой ячеюшкенашего многострадального общества. , – Я поверить не могу, что ты под этимподписался!

– А я – что ты! Ты ведь подписалась – Он меняпросчитал, сукин сын Нимотси. – Хотя справедливости ради нужно заметить, что,если бы увидел меня сейчас любимый режиссер Евгений Матвеев, он бы в гробуперевернулся.

– Евгений Матвеев жив, слава Богу, – поправила я; явсегда исподтишка следила за бурной кинематографической жизнью. – И потом, еслипамять мне не изменяет, твоим любимым режиссером всегда был Чарли Чаплин.

– Все меняется, Мышь, включая привязанности и вкусы,только ты остаешься неизменной. Ты – это показатель общей дегенеративнойстабильности человеческого чернозема. – Он поднял стакан:

– За тебя! Я уверен был, что ты клюнешь и с крючка несорвешься.

Я выпила мартини – не чокаясь, поминая так неожиданнопочившую в бозе стерильную жизнь работницы видеопроката, – и достала из стаканаключи:

– Этот от подъезда?..

Нимотси, оставшийся верным своей новой ролидьявола-искусителя, сгонял за самой дорогой водкой. Мы пили всю оставшуюсяночь, в конце которой я пообещала Нимотси проштудировать де Сада, Мазоха,Лимонова, гепатитные порногазетенки и немецкую атлетическую порнофильму.

Я заснула на мягких коленях Нимотси – ткань нового пальтодействительно была восхитительной – с хрустальным звоном в бедной пьянойголове. И мне впервые за пять лет не приснился Иван – он отпустил меня:бесцветная сиротка наконец-то приняла хоть какое-то самостоятельное решение ибольше не нуждалась в опеке.

Утром, под проклятия и плаксивые причитания старухи ЭлиныРудольфовны, мы съехли с Автозаводской навсегда.

* * *

…Квартира на метро “Аэропорт” оказалась довольносимпатичной: ее сдала Нимотси обнищавшая вдова какого-то крупного советскогоакадемика. Из комнат еще не выветрился пыльный математический дух, за стекламикнижных шкафов погибали в безвестности труды по высшей математике, квантовойфизике, космогонии и теории бесконечно малых величин.

Я дополнила это благородное собрание отвратительнымикнижонками в мягких и жестких переплетах, я перестала краснеть, покупая у метроподметную полиграфическую продукцию с бодрыми силиконовыми грудями на плохопропечатанных разворотах.

– Не ленись, смотри видак, – напутствовал меняулетавший рейсом Москва – Афины Нимотси. – Если будет тошнить – технологияпростая: два пальца в рот, и все проблемы. Я на тебя надеюсь, Мышь. Заверничто-нибудь позабористее, я же за тебя поручился.

Мы сидели в баре аэропорта Шереметьево второй час – уНимотси была провинциальная привычка приезжать к месту назначения задолго доотправления транспортных средств.

– А сам-то ты готов? – участливо спросила я.

– Как пионер к борьбе задело… И потом, ты же знаешь,что технология двух пальцев у меня отработана. Говно в организме долго незадерживается, поскольку сам организм говно – по теории отталкиванияодноименных зарядов, как в профессорских книжках… Я, кстати, у нашего покойногопрофессора-академика книжонку прихватил по квантовой механике.

– Господи, ну зачем тебе квантовая механика?

– Дело не в механике, а незыблемости формул.Посмотришь, как они стоят, стройненькие, румяненькие, с офигительным чувствомсобственного достоинства, – и сразу хочется петь и смеяться как дети.

– Может, еще не поздно отказаться? – вдруг спросила я.

– Поздно, – обреченно ответил Нимотси, скрипнув зубами.– Поздно, будь все проклято! Вот не думал я, что именно для этого родадеятельности родила меня моя многострадальная мама.

– Но ведь эта работа не навсегда…

– Очень на это надеюсь. Тебе мужик позвонит,Александром Анатольевичем звать. Отдавать сценарии будешь ему.

– Редактор, что ли? – высказала наивное предположениея.

– Ага. Судя по рэкетирской репе. Ему бы только горячимутюгом по предпринимательским животам елозить, бабульки выколачивать.

– Ты меня пугаешь, Нимотси…

– Ага. “Страх съедает душу”. Чей фильм?

– Фассбиндера. Райнера Вернера.

– Молодец, нюх не потеряла… Я сам боюсь, но ужаснохочется по вечерам морепродукты трескать. Каждый Божий день.

Мы долго стояли у таможенного пропускника. Нимотси обнялменя и накрыл полами пальто. От него пахло мерзким, почти женским потом. Явдруг почувствовала, что и этот запах, один из немногих запахов других людей вмоей жизни, уходит от меня надолго, может быть – навсегда. Если Нимотси ивернется – то вернется другим, иначе какой смысл возвращаться?.. Я подумала отом, что всегда остаюсь, остаюсь на месте, вне зависимости от контекстасобытий. И если мертвому Ивану вдруг придет шальная мысль вернуться в этот мир,то он найдет меня там же и такой же, какой оставил, разве что я будузакрашивать седину дешевой копеечной хной… Я еще крепче прижалась к Нимотси изакрыла глаза.

– Надо же, – извинительным тоном прошептал Нимотси, –взопрел весь, как мышь перед линькой.

– Мыши не линяют.

– Много ты знаешь, энциклопедистка!

– Про мышей – много.

Он крепко сжал меня и ткнулся лицом в волосы. Потом порылсяво внутреннем кармане пальто и достал маленькую любительскую фотографию:

– Вот. Это тебе. У меня их две было. Одну себеоставляю, как память о нас, дураках. Чую, что больше ничего от нас в памятиистории искусства не останется, кроме этой любительщины.