– Какие работы?

– Ну, этюды там литературные, писульки всякие,выявляющие тебя как динамично развивающуюся творческую личность…

– Да нет. Я просто так приехала. Пожить. Потусоваться.

"Мужичка подснять богатенького, – подумала я про себя,– дерзай, провинциалочка, у тебя должно получиться”.

– Тебе остановиться есть где? – осторожно спросила я.

– Думаю, да, – осторожно ответила она.

– Можешь у меня. Две комнаты, правда, от центра далеко…– “Ну ты даешь. Мышь! Пустить неизвестно кого, неизвестно зачем… Иван навернякащелкнул бы тебя по носу – “была у зайчика избушка лубяная, а у лисичкиледяная…”.

– Ну, это если в крайнем случае, – снисходительноодернула меня Венька.

"Правильно, не зарывайся. Мышь, – всяк сверчок знайсвой шесток”. Я вдруг почувствовала легкую азартную ненависть к этой девчонке.

– А Серегу Волошко ты откуда знаешь?

– Да в нашем местном Голливуде познакомились, на“Узбекфильме”. Он какое-то дерьмо поэтическое снимал, а я о нем статейкусобиралась написать в качестве курсовой работы. Я ведь на журфаке тусовалась, апотом надоело, бросила. Охота была о махалле писать и кибитках глинобитных… АСерега меня трахнуть хотел, как мэтр киноискусства.

Еще бы не хотел. Всякий бы захотел.

– Удалось? – небрежно спросила я.

– Нет. Мои мальчики ему два ребра сломали и зуб выбили.

Точно. Незакомплексованный Серега улыбался мне в переходе на“Киевской” щербатым ртом.

Мы выпили еще. Вино с крепким трубочным табаком далонеожиданный эффект – меня начало подташнивать.

Венька пристально смотрела на меня.

– Что, не нравлюсь? – в открытую спросила я.

– Ты просто не затягиваешься, когда куришь.Затягиваться надо, иначе это просто перевод табака, никакого кайфа. А табак,между прочим, хороший. Мой отец такой курит.

– Рада за него. – Я попыталась непринужденнозатянуться, и голова у меня поплыла.

– Вот так, примерно, – одобрила меня Венька, –тренироваться надо почаще. И тренировок не пропускать.

– Учту.

– А ты какие сценарии пишешь?

– Да муру всякую.

– И хорошо платят?

– Нормально. На хлеб с маслом хватает. И на французскоебелье. – Я сроду не носила французского белья.

– Я бы, наверное, тоже могла писать.

– Счастливое заблуждение.

– Слушай, а кинцо-то по твоим сценариям уже сняли?

Действительно – сняли или нет? Нимотси, ау!.. Хоть бывесточку подал – я-то исправно обряжала щиколотки своих героинь в серебряныецепочки…

– Сняли, – высказала смелое предположение я.

– А как называются? Может, я видела? Один из моихсценариев имел рабочее название “Вспоротые ножом”, а другой – “Время оргазма”.Остальные именовались не менее тухло.

– Да вряд ли… Я для иностранцев работаю. Да ну его взадницу, это искусство. – Я достала из холодильника еще одну бутылку вина.

– Много пьешь, – соплячка вздумала сделать мнезамечание. – Ну его в задницу, это искусство, точно… А то я уже подумала, чтоты начнешь спрашивать у меня про любимого режиссера.

– Что, произвожу впечатление рахитичной старой девы отинтеллектуального кинематографа?

– Ага. Христовой невесты, – Венька засмеялась, – но тымне нравишься. Давай – за тебя.

Мы выпили за меня. А потом – за нее. Ничего себе девичникполучается… Я снова закурила трубку, внимательно следуя провокационномуВенькиному совету затягиваться.

Язык у меня развязался, я рассказала Веньке об Иване, и вмоем изложении это получилось похожим на страсть и отчасти оправдывало моюпустую, свободную от постоя и мужского бритвенного прибора квартиру.

– Ненавижу смерть. И злюсь на тех, кого уже нет. Простозлюсь, и все, ничего больше.

– Я тоже злюсь, – помолчав дольше, чем было нужно,наконец сказала Венька. – Просто злюсь, и все, ничего больше.

– Он глупо погиб.

– А бывает, что умно?

– Бывает, наверное. Наплодить детей и внуков и умеретьво сне. Или сочинить пару-тройку вещей в стиле позднего Кортасара, а потомвзять и повеситься на мужниных подтяжках. Сразу признают гением, потому чтомертвый гений не опасен ни для чьего честолюбия. И хоть ты увидишь это израйских кущей, с высоты птичьего полета, но игра стоит свеч.

– Это мужской взгляд на вещи.

– Это нормальный взгляд на вещи.

– Слушай, заведи себе любовника изслесарсй-карусельщиков, и все эти мысли пойдут на фиг, взявшись за руки.

Мы сидели с Венькой на кухне уже полдня, мы выпили дикоеколичество вина, и пассаж о слесаре я восприняла как совет близкого человека.

– А почему слесаря-карусельщика?

– Ну, токаря-расточника.

Вот тогда-то мне и стало по-настоящему плохо: в горле стоялтабак, обильно смоченный вином. “Неплохо начатый дебют человеческого общенияможет закончиться весьма плачевно”, – сказала я сама себе.

"Точно-точно, пьянству бой”, – шепнул мне на ухомертвый Иван.

"Говорил же тебе, кури траву – обойдешься без ненужныхэксцессов”, – шепнул мне на ухо уехавший Нимотси.

– Я сейчас, – выдавала я из себя и бросилась в ванную.

Все остальное я помнила смутно: кажется, Венька поливаламеня водой и накачивала марганцовкой, полное отсутствие брезгливости,удивительное для девочки с такими надменными капризными губами.

Венька уложила меня – совсем слабую, но пытавшуюсясоображать.

– На видаке последний фильм Антониони, кассета стоит, –выдавилая из себя. – Можешь посмотреть.

– Рискну.

…Когда я пришла в себя, Веньки в комнате не было, а с кухнидоносились приглушенные голоса.

Ничего себе.

Проклиная все на свете, я по стенке добралась до кухни.

Их было трое – Венька и два молодых человека.

Один – явно узбек, но узбек породистый. Я знала этихузбекских отпрысков из хороших киношных семей еще по ВГИКу – узкие тела, гордыеголовы, небольшие руки превосходной лепки, аристократический разрез глаз. Ужэти-то точно никогда не десантировались на хлопок и не махали кетменями настроительстве арыка.

Второй произвел на меня гораздо меньшее впечатление –обыкновенное лицо, никакой экзотики. Только лоб хороший – давно я не виделатаких высоких крутых лбов.