кулаки, но подходить больше не пытался. Бабка не шевелилась, пришпилив его взглядом.

– У жены своей спроси, что с коровой, – наконец сказала она.

Женщина зажмурилась и втянула голову в плечи, из закрытых глаз текли слёзы.

– А уж потом ко мне приходи, – продолжила баб Дуня, – потолкуем, дела твои тёмные обсудим, о пасынке поговорим…

– Ва-а-ась, – завыла уже тётка, безобразно кривя в плаче рот, – пошли домой, Ва-а-ась…

Мужик перевёл на неё свой пылающий взгляд:

– Ну! – прикрикнул он на жену. – О чём она?

– Пойдём домой, – заладила женщина. – Пойдём!

– Ступай, Василий, – холодно сказала бабка. – Дома всё у бабы своей узнаешь. А здеся тебе делать нечего.

Василий шумно втянул в себя содержимое носа и, набрав воздуха в могучую грудь, харкнул в печь. На белёной стенке повисла густая мутная сопля. Бабка даже не покосилась в ту сторону, держа мужика взглядом на расстоянии, как бешенного пса ухватом.

– Последний раз тебе говорю, – прошипел мужик, – ехай отсюдова по добру по здорову, –развернулся и вышел.

За ним, спотыкаясь и путаясь в мокрых половиках, выкатилась его жена. Хлопнула входная дверь, а следом и ворота. На кухне стало тихо.

– Ба? – осмелилась я подать голос и вышла из-за занавесок. – Кто это?

Бабка встала, вытерла от чая покрасневшие руки и вышла в сени, принесла оттуда старую тряпку, вытерла с печки плевок.

– Давняя у меня с ними история, – выкинула тряпку в ведро. – Но корову его я не трогала.

– Что за история-то? – спросила я.

– Пасынок его к Любке, тётке твоей, в своё время сватался, да Васька его не пустил. Из-за меня не пустил. Он ему не родной отец, но распоряжался с ним круто. Отправил Андрюшку в город, а он там по кривой дорожке пошёл, воровать начал, в тюрьму загремел. Вышел, но не поумнел. Так и живёт – срок на срок меняет. Васька сразу же отказался от него, жене запретил помогать и общаться запретил. Но матери разве прикажешь? Знаю, помогала ему. Ко мне тоже, бывало, ходила, деньги ему в тайне от мужа высылала. И сейчас вот выслала.

– А откуда ты знаешь?

– Я, милк, много чё знаю… Да мало говорю. Если про наших всё рассказать, вся деревня друг дружку на вилы посадит: таких грехов в себе люди носят – мама не горюй! Этот прыщ поганый меня почему гонит-то? Думаешь, я чё плохого ему сделала? Не-е-ет. Знает он, что насквозь его вижу и делишки его тёмные вижу. Вот и гонит. Боится, что другим растреплю.

– А что он сделал?

– И сделал и делает. Он председателем колхоза раньше был. Колхоз развалился при его содействии. А сейчас в поселковом управлении, много чего к рукам своим прибрал. Нехороший человек он, подлый.

– А с коровой-то чё, ба?

Бабка задумалась на некоторое время.

– Катька – жена его – каким-то дерьмом её что ль накормила… Не на лугу корова наелась, – опять задумалась, – нет, точно не на лугу. Катька сэкономила, видать, хотела. Купила какое-то сено по дешёвке, а мужу не сказала. Деньги сыну в город перевела. Вот теперь и боится признаться. На меня, вижу, свалила…

– Ба?

– М?

– Он может тебе чё-нибудь сделать?

– Этот на всё горазд, – вздохнула бабка.

– Почему же ты его… не остановишь?

Баб Дуня посмотрела на меня и улыбнулась плутовато – поняла, о чём я.

– Хотела когда-то, – вздохнула она, – да этот чёрт меня опередил. Уже сбегал к кому-то в городе… К толковому колдуну сбегал, сильному… Тот защит на него понавешал, охрану свою поставил. Я, было, сунулась к нему, да не тут-то было: там такого наворочено, что меня вперёд ногами вынесут, прежде чем до него доберусь, – бабка помолчала. – Да вам ещё достанется, – нехотя добавила она.

По спине пробежал холодок. Я поёжилась.

– Да ты не боись, – поспешила успокоить меня баб Дуня. – Ему самому недолго осталось. С такими вещами не шути, коль не знаешь, куда лезешь. А он не знает. Вот и хорохориться – всё ни по чём. Но я-то вижу: жрут его охраннички-то, ой, как жрут! – бабулька моя улыбнулась плутовской своей улыбкой. – К сердцу подбираются. Так что не жилец он уже. Не жилец… И нечего руки об него марать.

– Ба? – спросила я. – А ты меня ты тоже видишь?

– Честно? – неожиданно для меня спросила бабка.

– Угу.

– Тебя – плохо.

Я уставилась на неё непонимающе.

– По началу хорошо видела, прозрачной для меня была, а потом закрываться стала.

– Как? – растерянно спросила я.

– Вот так! – ответила баб Дуня. – Привязываться я к тебе начала, вот и закрылась ты. Нельзя в нашем деле к людям привязываться. Мы от этого слепнем. Навредить-то – не навредишь, а помочь вот уже не сможешь.

Бабуля снова задумалась, а потом продолжила:

– Ты думаешь, почему я твою мать с братом и сестрой в холоде держала всю жисть и сразу в город отослала?

– Почему?

– Чтобы от таких вот васек уберечь и не привязываться сильно. Там без меня вам спокойней. А мне – без вас. Вы, вроде, далеко, но все, как на ладони, – баб Дуня улыбнулась.

Обычно улыбка её всегда с хитрецой была, а тут вдруг теплом от неё и беззащитностью повеяло. Я растерялась и даже не нашлась, что ответить. Неожиданно поняла, что совсем ничего не знаю про неё, а всё то, что было нам когда-либо известно о ней – всё было неправильным. Впервые эта бабка, эта грозная крепость, предстала передо мной хилой бревенчатой хижинкой, подставленной своими выщербленными стенами всем злым ветрам. Мне безумно захотелось защитить её, хотя бы показать её обидчикам место. И, кажется, я даже придумала, как…

Часть 8

Дом Василия и жены его Екатерины стоял в самом начале улицы. Своими густыми зарослями сирени его было видно далеко, даже от нас. Вдоль всех деревенских домов, помимо основной дороги, бежала узкая тропинка. Она вилась вокруг высаженных то тут, то там деревьев, огибала кусты и у нужного мне дома врезалась в сиреневую гущу, разрезая её пополам.

Вечером следующего дня я нырнула в сирень, предварительно убедившись, что вокруг не было лишних глаз, и пробралась к забору. Штакетник был старым и дырявым. Без труда я нашла лаз и оказалась в палисаднике. Дом был не новый, но уже кирпичный, стоял на посеревшем фундаменте и зиял дырами продушин. Я сунула руку в одну из них: она была холодной, глубокой и в самом конце заканчивалась решеткой от мышей. Моя задумка была выполнима.

В сарае у бабки стоял ящик со старыми игрушками моей мамы