зелень стелилась тут вольно и густо, норовя перекинуться на ближние грядки.

– Ба, а ты молишься? – спросила я.

– У меня другие помощники, – ушла от ответа бабка.

– А другим людям что делать? У кого помощников нет.

– У всех они есть. Только разные.

Баб Дуня помолчала, набивая ведро травой.

– Моим нельзя молиться – сожрут.

– А моим?

Бабка взглянула на меня:

– Твоим пока можно.

– Молиться можно, – продолжила она, помолчав. Хорошее это дело. Нужное. Но молиться уметь надо. А то вон – полну церкву по праздникам набьют, а толку-то никакого.

– Почему никакого?

– Не умеют люди молиться! Каждый просит: дай мне то, дай мне это! Сделай так, чтобы муж не пил, не бил, не гулял; чтобы дети слушались. Вот что люди просят. Враньё это. Тьфу!

– Почему враньё?

– Слышала про апостола Павла?

– Неа, – ответила я.

– Ученик Христа. Он говорил, что любовь… любовь не ищет своего. Понятно?

– Нет, – призналась я.

Бабка распрямилась и вздохнула.

– Вот иной раз приходит женщина ко мне и говорит: «Я уж за него, за мужа своего, и молилась, и просила, а он знай своё: пьёт, да к соседским бабам бегает. Помоги ему, – говорит, – погибает ведь». И думает – болезная – что действительно за него просит, а на самом-то деле – за себя. О себе, родимой, печалится. Чтобы ЕЁ жизнь полегче была. И с мужем полегче, и с детками, и с другими. Себя лучше них считает. «Я – хорошая, а те – какие-то не такие. Измени их, Господи, пусть другими станут. А я подскажу, какими», – вот её молитва, – бабка ногой отодвинула ведро в сторону и снова наклонилась. – Нет тут никакой любви, – продолжила она, вырывая траву. – Если ты просишь за другого, но думаешь о себе – это не любовь, и не будет в той молитве особой силы. Не ищет своего любовь! Не ищет!

– А многие, – продолжала она, – не все конечно, но многие, за это ещё и откуп предлагают: «Дай мне, Боженька, что я хочу, а я – деньгу твоему храму, свечку, али чего ещё покрупнее подам». Как язычники. Вот чем они отличаются от тех, кто баранов на жертвеннике колол? Ничем. Те и то честнее были. Они прямо предлагали своим божкам: я вам барана, а вы – мне помощь. Всё понятно и без вранья. А тут…

Бабка пыхтела в грядке с помидорами, от потревоженных кустов шёл густой аромат.

– Они и ко мне по той же системе идут, – снова заговорила она. – Чудеса просят, а за это деньги платят. Но тут они хотя бы честны – прямо говорят: не хотим сами меняться, хотим быстро проблемы свои решить. И платят мне за это. Как на рынке. Для колдовства любовь не нужна. Сила нужна, да знания. Вот и всё. А любовь – это сложно.

– Ба, ну как же тогда? Как же просить, если ты с человеком, ну, никак! Не любишь его особо. А жить-то надо. Как?

– Вот тут можно за себя попросить. Не за мать, – неожиданно упомянула её баб Дуня, – а за себя. Чтобы он, – бабка ткнула пальцем в полинявшее августовское небо, – любовью тебя к ней наполнил, чтобы разума тебе прибавил, чтобы в истинном свете дал её увидеть, чтобы смирение проснулось. Не показное смирение, а настоящее – когда ты С МИРОМ на людей смотришь. Но главное, чтобы эта просьба не из страха твоего шла и не из шкуры, а из любви. Любовь не ищет своего. Запомни!

Я молчала, немного пристыжённая. Баб Дуня ясно понимала, о ком я спрашиваю.

В церкви я была пару раз – мама меня водила туда от отчаяния. Мы стояли с ней утренние службы, а потом она толкала меня на исповедь: «Расскажешь батюшке, что родителей не слушаешься, что хулиганишь сильно. У Бога попросишь, чтобы сделал тебя получше». А я слушала её и захлёбывалась тоской. Чувствовала себя подгнившим яблоком – и съесть неприятно, и выбросить жалко.

Мамины наказы я не слушала. У Бога просила, чтобы её саму поласковей сделал, чтобы обнимала меня чаще, не ругала, чтобы времени со мной больше проводила, а то она только требовала с меня всё время что-то да на работе пропадала.

И вдруг мне открылась сияющая в своей простоте истина: если бы мы с мамой тогда сами хоть немного поменялись друг для друга, то не нужно было бы и Бога просить! Я даже выпрямилась от осенившей меня мысли.

– Мать твоя устаёт сильно. И за работу свою боится, – я уже давно привыкла, что баб Дуня слышит меня без слов. – Времена сейчас трудные, любонька. Вот она и боится. Не хватает ей сил человеческих на тебя и на любовь, на отца твоего тоже не хватает. Не скажу, что права она. Нет. Но и ты не суди её. Из двоих кто-то первым должен начать. А второй уж подтянется. Обязательно подтянется.

Я молчала, вспоминая, сколько раз я клялась себе, что буду другой. И ни разу не получалось. Я поделилась этим с бабушкой.

– Понимаю, – ответила баб Дуня. Меняться – трудно, но это правильно. А то как мы обычно хотим? Ты, мол, изменись, а меня оставь, как есть. Нет уж! Если хочешь, как есть – иди, вон, к колдунье! – баб Дуня заговорщицки подмигнула мне и заколыхалась в своём сиплом смехе. – Только потом не стони, – продолжила она, отсмеявшись, – когда придётся расплачиваться по-настоящему. Ну а если всё честно хочешь, то начни-ка ты, мил человек, с себя родимого, с души своей, с сердца чёрствого. Спроси себя: я-то чист перед тобой, Господи, или постираться мне надобно? Исподнее своё грязное снять и поменять надо? Вот после этого и можешь просить. А как очистишься, так и любовь придёт.

– А если второй человек не хочет меняться? Как быть тогда, баб Дунь?

– Вот тут уже можешь попросить за другого. Но опять же, что просить? Если уж просишь его поменять, то правильно проси: света для него проси, любви, разума проси.

– Баб Дунь, ну а ты-то хоть раз пробовала молиться? – не отставала я.

– Пробовала когда-то, – согласилась ответить баб Дуня. – Но не получилось – любви во мне мало… Вот и колдую. Для колдовства любовь не нужна. Сила нужна, да знания.

– А откуда ты их взяла?

– Чего? – не поняла бабка.

– Ну силу эту. И знания.

– Знания сами пришли со временем, а силу мне моя прабабка передала. Подарила, так сказать, и меня даже не спросила…

Баб Дуня взялась за ведро с травой, выволокла его на межу