и её брата с сестрой. Еще в самом начале лета заприметила я в нём старого большого пупса с руками и ногами на резинках. Резинки давно уже растянулись и конечности безобразно болтались на тельце, делая игру в куклу невозможной и даже пугающей. Но мне она нужна была не для игр…

Дружба со старшими ребятами научила меня многому. Самодельные бомбы – только лишь часть. Были у них и другие забавы. Например, дымовухи из целлулоида. Из него делались детские игрушки, линейки, шарики для пинг-понга и прочая мелочь. Другие компоненты не требовались. Достаточно было отломить от старой неваляшки кусок, поджечь его, и эффектное представление готово: пластик вспыхивал и горел, выделяя густой белый дым.

На следующий день после первой вылазки я взяла спички, мокрую тряпку и ампутировала пупсу две ноги. Сложив весь свой арсенал мести, кроме спичек, в небольшую тряпичную сумку, я спрятала её в кустах. Ночью, когда храп баб Дуни растёкся по всему дому, я встала, тихо выбралась во двор и, прихватив сумку со спичками, вышла на улицу.

Я аккуратно и бесшумно двигалась по тропинке, от куста к кусту, стараясь не задерживаться на открытых участках. Особую опасность представляли молодые деревенские: в этот час они сбивались в стайки или разделялись на пары и частенько сидели на лавках вдоль всей тропинки.

Я добралась до нужного дома, как мне показалось, незамеченной, нырнула в кусты, нашла знакомую дыру в штакетнике и подползла к продушине. В сумке нащупала тряпку и игрушечные ноги; те намокли, поэтому пришлось спешно сушить их футболкой. Закончив с этим, я достала спички. Чиркнула раз, чиркнула два – пламя занялось. Стараясь сильно не светить им, подожгла ноги и побросала полыхнувший пластик в продушину. В слабом свете было видно, как наружу высунулся белый дымный хвост, но тут же я прижала его мокрой тряпкой, законопатив продушину. Дым пополз в подпол дома. Я ощупью подобрала обгоревшие спички и той же дорогой двинулась назад.

Не успела я добраться до своей калитки, как с той стороны улицы истошно заголосили. Я набрала скорости, юркнула в ворота, стараясь не шуметь, и тенью шмыгнула в дом. Бабка спала. Только слышно было, как тикал будильник и билось моё сердце. Крики росли и увеличивались в своей силе. Кто-то закричал «пожар», в соседних домах зажглись окна, загремели вёдрами. Проснулась и бабка и вышла во двор.

На улице топали ноги, волновались голоса, но чуть позже из напуганных голоса стали превращаться в удивленные, где-то ругались, а потом вдруг истошный женский вопль покрыл общий гул и людское многоголосье загомонило с новой силой, но уже в другой тональности. Минут через тридцать вернулась бабка.

– Твоих рук дело? – услышала я от порога веранды.

Я промолчала.

– Знаю, что твоих, – вздохнула бабка и, уходя, добавила, – завтра жди гостей.

Я замерла и, как мне показалось, не могла отмереть до первых лучей рассвета.

На следующий день, как и обещала баб Дуня, прилетела тётка Катя. С разлёту ударилась она в ворота, перепутав сторону открывания двери, истерично подёргала её и, наконец-то разобравшись, ввалилась во двор. Там уже стояла баб Дуня.

– Где эта змея? Где, спрашиваю?! – истошно завопила она.

– Со мной говори, – отрезала баб Дуня.

– Ведьма! Ведьма! – заорала она. – И ты ведьма и дети твои, и выбл@дки их! – тётка Катя разразилась громким плачем. – Убирайтесь! Убирайтесь! Ненавижу!

– Уходи, Катерина, – только и сказала баб Дуня. – Нет тут нашей вины. А про Ваську твоего я тебя уже давно предупреждала – черти его жрали, – бабка Дуня развернулась и пошла в дом.

– Черти? Черти? – не унималась Катерина. – Да что ж тебя они и семью всю твою всю никак не сожрут, – крикнула она и упала на землю.

Отрыдавшись и откричавшись всласть у нас на дворе, тётка Катя встала и ушла, оставив дверь нараспашку. Бабка вышла закрыть. Я выползла за ней, не совсем понимая, в чём была причина такой бурной реакции. Дом стоял на своём месте – пожара там не было, да и не мог он случиться, так как продушина была закрыта решёткой. Отравиться они тоже вряд ли могли– все жильцы быстро высыпали на улицу.

– Васька умер, – опередила мой вопрос баб Дуня. – От испуга сердце не выдержало. Помнишь, говорила, мало ему осталось… Но не думала, что настолько мало… – бабка поморщилась. – Видать, помогла ты ему.

У меня захолонуло сердце. Видит Бог, не ставила я своей целью кого-нибудь убить или покалечить. Напугать – да, проучить – еще бы, но стать причиной смерти? нет!

– Ба, мне страшно, – проскулила я.

– Не бойся. Умер он своей смертью, тут всё чисто. А вот насчет фокуса твоего… Участковый вопросы задать может, но ко мне он не должен сунуться. А сунется – найду, как убедить его.

Бабка замолчала, а потом сказала как-то неопределённо и задумчиво:

– А вот с тобой, что делать – это вопрос… В тупик ты меня поставила, девка.

На этих словах бабка взяла сумку и ушка куда-то. Вернулась под вечер, молчаливая и осунувшаяся. Со мной практически не разговаривала. А через два дня неожиданно приехала мать.

– Собирайся, – сказала она с порога.

– Мама? – не веря своим глазам ответила я. – Но каникулы еще не кончились.

Мать была хмура и в глаза не смотрела.

– Собирайся, – повторила вновь она.

– Ба? – попыталась найти я поддержки у баб Дуня.

– Нечего тебе тут больше делать, – грубо сказала она и захотела выйти.

Я бросилась за ней, уцепилась за юбку и закричала:

– Прости меня! Прости! Я не хотела, я не думала, что так выйдет! Я… Я… – задыхалась я от слёз, – я за тебя хотела… – слова никак не складывались в предложения. В первый раз в жизни мне было важно, что думает обо мне человек, и впервые я ощутила, как же страшно мне его терять.

– Ехай! – только и сказала она и выдернула свою юбку у меня из рук, вышла из дома, затем со двора и куда-то пошла прочь.

Мама молча собрала мои вещи, взяла меня за руку и сухо скомандовала:

– Пойдём! На автобус надо успеть.

Я и пошла, глотая слёзы, даже не попрощавшись с бабушкой. В очередной раз я доказала, что могу испоганить и разрушить любые отношения, и никакие молитвы или правильные слова мне в этом не помогут. Если от меня отказалась даже баб Дуня, то надеяться на чьё-то другое внимание мне уже не приходилось.

Всю дорогу домой мама не проронила ни слова. По её напряжённому лицу читалась усталость – усталость от тяжкой