жизни в лихие времена, от трудностей, от меня… Она напоминала мне тонущего человека, который долго бултыхался, звал на помощь, но потом отчаялся, сдался и пошёл ко дну. Она сидела в автобусе, прижавшись лбом к стеклу, и невидящими глазами, почти не мигая, смотрела на полинявшее, догорающее лето. Я коснулась её ладони, лежавшей на колене. Мама вздрогнула. Не приученная к нежности с моей стороны, она удивлённо посмотрела на меня и убрала руки в замок. Мама была прежней, а я уже нет…

От разлуки с бабушкой я погрузилась в беспредельную тоску, но странное дело: я не винила ни её, ни маму. Я осознавала, что вновь ошиблась, но теперь ответственность за поступки несла только я и доказывать обратное мне уже никому не хотелось. Я не была спокойной, но свои боль и позор проживала молча. Следующим летом, нет, даже раньше – на бабушкин день рождения – я вернусь в этот дом и еще раз попрошу у баб Дуни прощения. Но моим планам не суждено было сбыться…

Через полторы недели после моего отъезда бабушка умерла.

Часть 9

Куст шиповника покачивал кучерявыми ветками, будто хвалился передо мной своей силой. Посмотри, девочка, каким я стал, пока тебя тут не было. Были вы хозяева, стали мы.

Я попыталась просунутся через густую поросль к дому. Ветки цеплялись за куртку и джинсы, царапали кисти рук и, как ошалевшие птицы, норовили клюнуть в лицо. Я добралась до ворот, которые уже давно упали и вошла во двор. Там царство кустарника заканчивалось и начиналось хозяйство трав величиной по пояс. Раздвигая перед собой зелёную массу, я не без труда дошла до крыльца. Ступенек там больше не было. Я достала ключи и встала в нерешительности.

– Да не ходи ты туда! – услышала я за собой голос деда Михея. – Нечего там смотреть. Дверь разбухла и перекорёжило её, ломать надо, – кричал он сквозь шиповник, – а в самом дому половицы провалились. В бабкиной спальне так вообще ни пола, ни крыши нет.

Я развернулась и побрела назад, выбралась из колючих лап, которые теперь уже старались не выпускать меня, оглянулась на дом. Я поняла: крыша с одного угла не провалилась – её действительно разобрали.

– А кто крышу-то раскурочил? – спросила я у деда, не отрывая взгляда от разъеденных временем стропил.

– Я и раскурочил…

Я обернулась.

– А ты что? Не знала, что ли? – дед Михей прищурился, вглядываясь мне в лицо.

Я помотала головой.

– Вот дела! – удивился тот. – И что, мать так ни разу и не рассказала?

Я промолчала.

– Пойдём, чаем тебя угощу, – примиряюще сказал дед Михей, махнул мне рукой и зашагал к калитке. – Расскажу тебе всё.

Я послушно поплелась за ним.

– Будешь заходить – пригнись. Притолока низкая, – предупредил он меня, входя в сени.

Я нагнулась. Не разуваясь дед прошлёпал вглубь дома, который успел изрядно поизноситься за те года, что меня здесь не было. Из каждого угла выглядывали запустение и безнадёга одинокой жизни старого вдовца, чьи дети, и даже внуки давно уже рассыпались по просторам страны.

Дед Михей поставил на плиту старый чайник со свистком, поджёг конфорку (в деревню уже провели газ), высыпал в вазочку горсть конфет и несколько чайных пакетиков. Откашлялся и заговорил, не поворачиваясь ко мне лицом:

– Как мать тебя в город забрала, бабка и слегла, – начал дед Михей, уставившись в окно. – Мы по началу не сразу-то и поняли, что её давно не видно… А потом она застонала…

Сердце сжалось. Я уже и забыла, как сильно я тогда успела полюбить баб Дуню.

– Мужики, что посмелее, зашли к ней вечером, а она лежит у себя в комнатёнке, стонет. Но как их увидела, так и погнала. Так матом заорала, что те, как мальчишки пятилетние, горохом посыпались от неё. «Чтоб никто и носу сюда не сувал», – кричала она, – «чтобы духу вашего тут не было! И баб своих подальше держите». Так и сказала. А голос… Голос такой был… Не дай Бог такой еще раз услышать. Хотели мы, зная дела её прежние, батюшку позвать, да тот ногу себе сломал прям в этот же день и его фельдшер в посёлок увёз. Во дела-то! Да? А Дуньке всё хуже становилось. Через два дня она уже не стонала, а выла так, что на улице слышно было. И пить начала просить – видать, уже и с постели не поднималась, а черти её всё мучали и не отпускали.

– Какие черти?! – не выдержав, крикнула я. – Что ты несешь?!

– А ты что, не знаешь, как ведьма помирает? – тоже повысил голос дед Михей и наконец-то повернулся ко мне лицом. – Никогда не слыхала, а?

Я смотрела на него в упор и сжимала челюсть, чтобы не наговорить того, за что потом будет нестерпимо стыдно.

– А я вот слыхал. И видал даже!

– И что ж, чертей тоже разглядел? – съязвила я.

– Чертей не видал. За это не скажу. Но бабку твою видал, пока крышу разбирал. Такого насмотрелся и натерпелся, что врагу не пожелаешь! Как корёжило её, каким голосом нечеловеческим орала и хрипела – тоже наслушался.

– Да ей, может, врач нужен был, а вы попа прислать хотели, да ещё полдома разобрали!

– Ты не кипятись! – крикнул дед в ответ. – А то в миг охолону! Ишь ты, умная нашлась – врача! Врача говоришь? Ты бы лицо её видела! И голос слышала! Да и где мы тебе врача сыскали бы?

На плите засвистел чайни, мы с дедом резко обернулись. Дед Михей заварил в кружках чай, одну придвинул мне. Я взяла её нехотя и только прижав ладони к горячим стенкам чашки, заметила, как сильно и глубоко я замёрзла. Но не снаружи, а как будто бы изнутри. Меня забила мелкая, моросящая дрожь. Я осторожно, обжигая об крутой кипяток губы, отхлебнула маленький глоточек чая.

– Пить она, в общем, просить стала, – продолжил дед. – Но, помятуя её наказ, заходить к ней никто не решался. Кто-то из мужиков граблями раму вышиб, и мы туда ей тряпки мокрые кидать стали, – дед покосился на меня с опаской. – Чистые, – уточнил он. – Чтоб напиться она из них могла. Вроде ей полегчало даже. А потом она опять завопила.

– А крышу-то зачем разобрали? Еду чтобы кидать? – зло и не совсем удачно пошутила я.

– Дура ты, – тихо и уже незлобливо ответил дед Михей. – Учила тебя бабка, учила, а так, видать, ничему и не научила. – Дед подкатил мне через стол карамельку.

– Ты хоть