– Знаю, – буркнула я в чашку чая, не поднимая глаз.

– Вот. А как умирать таким, как она, знаешь?

– Нет, – пришлось признаться мне.

– Вот, – дед поучительно поднял вверх указательный палец. – Насколько я знаю, есть два варианта. Либо ведьма свою силу кому-нибудь передать должна, либо умереть в страшных муках. Чтобы ей помочь отойти, нужно крышу разобрать. Так, вроде, душе легче становится. Пошто она мучается – тут уж не знаю. Кто-то говорит, чтоб искупить всё зло, что людям причинила, другой – что души загубленных к ней приходят, третий говорит, что нечистые, что служили ей, отпускать её не хотят и играются с ней, как кошки с мышкой. – Дед кинул конфетку в рот и, морщась, отхлебнул чая. – Разное люди говорят, поди теперь, узнай, где правда. Но все сходятся в одном: чтобы ведьме умереть спокойно, должна она силу свою другому передать. Вот тебе она и хотела передать её. А то стала бы она тебя сюда перед смертью-то приглашать? Сколько жила и не приглашала. А тут – на тебе! Да не успела ничего. Мать твоя, видать, неладное почуяла. Сердце материнское подсказало. Вот и забрала она тебя.

В кружку с моим чаем что-то капнуло – я и сама не заметила, как начала плакать.

– Ничего материнское сердце не почувствовало! – по-детски упрямо возразила я деду Михею. – Бабка сама её вызвала. Дня за два до маминого приезда она в районный центр уезжала. Мать потом сказал, та ей телеграмму на работу выслала и велела срочно забрать меня. Мама потом ещё злилась: говорила, что я и бабку довела. Решила, что я опять что-нибудь учудила.

– Эт чё ж получается, – удивился дед Михей, – она сама на себя беду накликала? Ведь наверняка ж знала, что конец ей скоро.

– Нет, дед Михей, не накликала…, – слезы уже густо бежали по моим щекам, – а приняла её и искупила. И грехи свои тоже искупила. Иначе стала бы она меня от себя отсылать?

Я сильнее сжала кружку, не чувствуя её горячих краёв, плакать остановиться уже не могла. Эх, бабуля! Это что же получается? Не отказалась ты от меня, а спасла? Тебя когда-то спасти не смогли, а ты смогла. Видать, и вправду, сила в тебе была неимоверная… Но не та, которая колдовала, а та, что любила. Только она не ищет своего и не мыслит зла. Вот и ты не помыслила в свои последние дни.

Девятнадцать лет я давила в себе любовь, обиду, злость и отчаяние, а сейчас они разом взметнулись из глубины моего нутра и ударили в грудь и в голову. Остановиться плакать я уже не могла. Я плакала как в тот первый день у баб Дуни, вздрагивала и икала, пугая деда этим плачем. Тот молча сидел напротив и хлопал глазами, не зная, что предпринять. И вдруг я почувствовала, что внутри меня что-то зашевелилось, надулось и хлынуло в руки… Кружка в ладонях затанцевала мелкой дрожью, дрожь тут же перешла в частое вибрирование, а вибрирование – в незаметное глазом, но ощутимое руками высокочастотное дребезжание. В ушах раздался пронзительный писк, как у зажатой пальцем гитарной струны и, не успела я убрать руки, как кружка лопнула и брызнула в разные стороны горячим чаем и мелкими осколками.

Мы с дедом одновременно вскочили. Дед Михей перекрестился и попятился назад, опрокинув стул. Я сунула руки в карманы куртки, пытаясь спрятать их то ли от случайного свидетеля, то ли от себя самой, и кинулась прочь из дома, не сказав деду ни слова на прощание. На улице прыгнула в машину и с буксами выскочила на проезжую часть, так и не решив, что делать с домом и участком. Посмотрела в зеркало заднего вида: шиповник махал мне на прощание цветастыми лапами, а из ворот своего дома несмело высовывался дед Михей.

От ожога кисти горели и пульсировали. Я бросила на руки быстрый взгляд и вдруг заметила, что на коже не было ни единого красного пятна, а жар, что покрывал все мои ладони, он шёл не снаружи, как мне казалось ранее, а изнури.