— мать. Первый вырос хорошим человеком, второй стал бандитом. Сережиного отца он подчинил себе угрозами убить Сережу, если отец не послушается. Когда милиция выходила на его след, он занимал место отца, а отец где-то скрывался. Если его схватят, он должен назваться именем своего брата и понести наказание. Узнав, в чем дело, мальчик поговорил с отцом и убедил его не бояться и вступить в борьбу. Как я выкрутился, не помню. Скорее всего, не очень удачно, иначе бы не забыл. Помню, что развязка была вроде бы счастливой.

А еще были сны. Я видел во сне свою сестренку Таню. Хотя я родился через полгода после ее смерти, я почему-о часто думал о ней. Во сне она была лет четырех, с большими сияющими глазами. Я гладил ее по голове и, проснувшись, помнил прикосновение к ее волосам, мягким и шелковистым.

Иногда мне снилась война. В одном из таких снов наш поселок бомбили фашистские самолеты. Одной бомбой оторвало голову Люсе, другой убило моего отца.

Один сон был про маму. Наверно, было лето, потому что река была свободна от льда, но на маме почему-то был гусь. Ее лицо было некрасиво во сне, с маленькими тусклыми глазами, хотя на самом деле у нее были чудесные большие темно-карие глаза. Но как увидел, так увидел. Она хотела меня не то обнять, не то поцеловать, но я отодвинулся и сказал, что не люблю ее. Она повернулась ко мне спиной, подняла вверх руки и пошла к реке. Рукава гуся сползли немного и собрались у локтей толстыми складками. Она медленно входила в воду. Последнее, что я помню — ее маленькие сильные нежные ладони, поглощаемые водой. А потом — только вода.

Я не рассказал ей об этом сне. Я все реже был откровенен и все больше врал.

Моменты счастья

Я бывал счастлив только когда болел. Может быть, поэтому я болел часто. Тогда мама забывала все, что не имело ко мне отношения. Она мерила мне температуру, прикладывала ко лбу влажные полотенца, ставила компрессы, уговаривала поесть, пичкала таблетками и читала вслух книги.

Болеть было для меня привычно. По рассказам мамы, я начал болеть еще до появления на свет. Дело в том, что до меня родилось еще трое детей. Первый, Алеша, умер, когда ему был всего год. Таня умерла, когда ей исполнилось полгода. Дольше всех прожил Боря — целых полтора года. Алеша умер от туберкулеза — заразился от отца. Таня родилась крепкой и горластой. Ее назвали в честь бабки Татьяны, отцовской бабушки — она была вылитая прабабка. Когда мама пошла в баню, к отцу зашел сосед, они сели играть в шахматы, и Танюшка на свою беду расплакалась. Отец поставил ее кроватку слева от себя, покачивая кроватку-качалку и продолжая играть в шахматы. Таня вскоре уснула. Из окна, которое было слева от стола, дуло. В результате — круппозное воспаление легких, и через две недели Тани не стало. Боря родился с гемофилией. Его пытались спасти. Ему нужны были фрукты, их доставали — отец, благодаря своему обаянию и дружеским связям, добывал сухофрукты, варенья и компоты, но все было напрасно.

Так что когда мама была беременна мной, отец уговорил ее избавиться от меня. Он раздобыл таблетки, провоцирующие выкидыш. Мама наглоталась этих таблеток, но я решил не покидать свой временный приют, покрутился, перевернулся и остался. Тогда отец уговорил маму сделать аборт. Был мягкий зимний день. Отец отвез маму на санях, в которые запряг станционного мерина Рыжика, в Ныду, где была больница, но она не пошла сразу к врачу, а решила навестить подругу, с которой давно не виделась. У подруги в кроватке лежал голубоглазый младенец одного года от роду. Он сучил пухлыми ножками, пускал пузыри и агукал.

Мама посмотрела на него, заплакала и прорыдала полтора часа. Выйдя от подруги, она сказала отцу, что аборт делать не будет, и они вернулись домой.

Я должен был родиться в августе, когда отец был в тундре. Связь была возможна только радиограммами. В августе отец дает радиограмму: «Кто родился?» Ответ: «Пока никто». То же в конце августа. То же в сентябре. За мамой как раз в тот год настойчиво ухаживал ее сослуживец — она работала в Ныде в районном зоотехническом отделе. Он был огненно-рыжий, и отец отправил радиограмму: «Он что у тебя, перекрашивается, что ли?» Наконец, мама дает радиограмму: «Родился мальчик, очень спокойный». Это было в начале октября. Вскоре установился санный путь, и отец вернулся в поселок.

Как только он вошел, я начал кричать. Я орал, синея от крика, отказываясь от еды, трое суток подряд. Вызванный из Ныды врач ничего не нашел и уехал. пожав плечами. Отец сказал маме:

— И вот это ты называешь «спокойный»?

Никто не понял того, что я знаю теперь: я знал, что отец хотел меня убить. И это знание всегда жило во мне на самом донышке моей любви к нему.

Так я вошел в мир: с отравленной печенью, с напряженкой в почках, с глубоко подсознательным пониманием, что я никому не нужен.

В два года я свободно говорил и не просто ходил — я бегал по комнатам, охваченный счастьем жизни. Но тут я заболел — сразу корью и воспалением легких. Врач поставил диагноз и сказал, что помочь нельзя, что я обречен. Но мама сделала невозможное. Я не знаю, как она боролась за меня, кажется, были у нее в голове какие-то народные рецепты. Или она вырывала меня из рук смерти своей энергией. Факт тот, что я выжил, но у меня отнялись ноги. Они висели как плети, и снова врач сказал, что с этим придется смириться. Но мама не смирилась. Кто-то сказал ей, что нужно по пять раз в день делать ванночки для ног из запаренной хвои, еловой и сосновой смолы и соли. Как она их делала, когда? Возможно, утром до работы. Потом бежала по льду на работу в Ныду. Прибегала в обед. И вечером через каждый час. Через месяц ноги ожили. Я заново учился ходить и говорить.

А в три года меня ударила в правый висок лошадь. Это был Рыжик, которого отпускали пощипать траву. Он забрел в наш двор, и тут соседка из другой половины дома сказала своей приятельнице, что нужно его прогнать.

Я был послушный мальчик, поэтому я взял прутик, подошел к Рыжику сзади и ударил его прутиком по левой задней ноге. Он подумал, что это