чтобы положить побольше денег в свой карман.

Анисья мечтала, чтобы Витька стал зубным врачом — всегда будет при деньгах.

Мой отец и моя мама были другими, и я хотел быть как они. По отношению к деньгам, конечно.

Пункт третий: жизнь проходила, не оставляя никаких следов, а это неправильно. Я буду тем, кто напишет о белых летних ночах и зимней тьме, о буранах и морозах, об оленях и тундровых волках, о людях, о нашей реке, о хальмере — обо всем, чего касался мой ум.

Пункт четвертый: здесь все понятно без пояснений.

Пункт пятый: я считал справедливость главным понятием в мире.

Пункт шестой: я полюблю только одну женщину.

Пункт седьмой: я любил тундру и знал, что не смогу жить без ее пространств, без этой реки, без оленей, без северного сияния. Я не мечтал о тепле, о длинном лете и короткой зиме. Я был полон терпения, как наполнена была им тундра. Я был воспитан тундрой и знал, что она меня любила так же сильно и безоглядно, как я ее.

Нестеровское отродье

Тогда, в Нумгах, я еще не знал, кем я был для мамы. Понимание пришло позднее. А тогда — только факты, только эпизоды, смысла которых я не понимал.

Эпизод первый. Мы с отцом сидим на кровати. Я прижался к нему и жадно слушаю, как он читает вслух, для меня, по-украински и тут же переводит на русский. Украинская мова звучит чудесно, я совершенно заворожен и уже начинаю что-то понимать, как вдруг на нас налетает мама:

— Ну зачем ты забиваешь ему голову всякой ерундой! Лучше помоги мне, принеси воды! И ты — уроки сделал? Нет?! А ну иди, делай уроки! Я проверю!

Больше отец не читал мне на украинском.

Эпизод второй. Отец учит меня играть в шахматы. Я уже знаю названия фигур, как они ходят и что такое рокировка. Знаю первые ходы и кое-какие начала партий. Пожалуй, даже знаю, что такое жертва и когда стоит пожертвовать пешкой или фигурой. Мы уже подбираемся к тайнам шаха и мата, но тут вмешивается мама:

— Что ты мучаешь ребенка! Дай ему отдохнуть!

— Мама, я не устал!

— А ты молчи, когда тебя не спрашивают!

Удивительно: ведь мама не была сварливой. Она терпеливо везла на себе все возы, в которые сама же и впряглась, не доверяя никому ответственные домашние дела, отказываясь оставить работу — никакой необходимости в этом не было. Но когда она видела нас вместе с отцом, занятых чем-то интересным для обоих, как будто бес в нее вселялся. Ей непременно было нужно разрушить те нити, которые возникали между нами.

Я не научился ни читать, ни говорить по-украински. Я не умею заканчивать шахматные партии. Я больше не рисковал приблизиться к отцу. Как, впрочем, и он ко мне.

Однажды мама попросила меня что-то сделать. Мне было лень, и я скорчил недовольную гримасу.

— Нестеровское отродье! — сказала мама.

Мне трудно передать свое тогдашнее ощущение. Пожалуй, ближе всего подошло бы слово враждебность. Я почувствовал себя так, как если бы во время войны случайно оказался на вражеской территории.

ГЛАВА 4

ВЫХОДЦЫ ИЗ ДРУГИХ МИРОВ

Нина

У нас не было развлечений, поэтому Нина со своим лисенком собирала толпу зрителей.

Мы — дети и взрослые — стояли полукругом возле чума, в котором жила Нина в каникулы — она училась в школе-интернате в Салехарде. Нина была довольно красива. У нее было нежное лицо, почти необветренное — зимы она проводила в основном за партой или в комнате интерната, где ребята готовили уроки. У нее были большие светлые глаза — редкость для ненцев. Небольшой нос почти правильной формы, полные губы и частая улыбка располагали к ней зрителей.

У Нины был лисенок-подросток, которого она научила разным простеньким фокусам. Он охотно брал у кого-нибудь из зрителей угощение и тут же прятал его, закапывая в землю. По требованию Нины он откапывал свой клад — чаще всего это была косточка — и приносил к ногам хозяйки. Еще он умел садиться и ложиться по команде, стоять на задних лапах и высокоподпрыгивать. Он понимал, что им любуются и восхищаются, и с удовольствием ловил взгляды зрителей. На его хитрой милой мордочке была написана радость от даваемых им представлений. Нине не раз предлагали продать лисенка на шкуру, она отказывалась, вежливо и весело улыбаясь.

Мне очень хотелось с ней заговорить и, может быть, подружиться, но моя мама была против. Она была убеждена, что ненцы поголовно больны туберкулёзом и нашпигованы глистами. Мне запрещались любые контакты с ними, хотя иногда ненецкие мальчики, живущие в поселке, делали несмелые шаги мне навстречу. Они, видимо, думали, что я, сын Нестерова — такой же, как отец. Они ошибались — я любил отца, но был больше маменькиным сынком. Без своей воли, избалованный, ни в чем не знавший отказа. При этом без любви, одинокий и неуверенный в себе.

Рядом с поселком, вблизи станции, жили ненцы, которым не повезло. У них не было своих оленей, а часто и средств существования. Я помню семью ненца Лойко, который был рыбаком и погиб — упал с лодки, наткнувшейся на что-то, не видное на поверхности, и утонул. Говорили, что он ударился головой о борт лодки во время резкого толчка.

В этих семьях не было мужчин, которые могли бы работать в стаде. Подростки ловили рыбу, женщины сушили ее, развешивая на веревках возле чума разрезанные вдоль и надсеченные поперек тушки. Русские покупали у них эту рыбу — она называлась юкола. На эти деньги можно было купить хлеб и сахар в пекарне. Жители поселка помогали им, но при этом сторонились.

В этом мама ничем от них не отличалась.

Они жались к станции не случайно — отец помогал им как мог. Он выдавал по замороженной оленьей туше на каждый чум, делился с ними и добытыми на охоте утками и куропатками, выловленной рыбой — он рыбачил с друзьями на лодке, заплывая в «море» — в Обскую губу.

Таких чумов было немного — от трех до пяти — количество менялось время от времени. Помню также, что отец звал кого-нибудь из подростков помочь ему пилить дрова — для себя и для школы, пекарни, бани. Дрова привозились зимой на оленях или на Рыжике из более южных мест, где тундра начинала переходить в лесотундру и где карликовые деревья были не такие карликовые. Ненцы помощь отца и