овод, приподнял ногу и отмахнулся от предполагаемого овода, слегка задев меня по виску. Мама была дома — это случилось в воскресенье. Она схватила меня на руки, побежала к реке, столкнула лодку и гребла все четыре километра изо всех сил, положив меня на корме. Врач сказал, что если бы лошадь была подкована, если бы она ударила чуть сильнее или чуть левее, меня бы не спасли.

И снова мама заботилась обо мне, одаривая меня своей энергией. И снова я учился говорить, перезабыв почти все, что знал.

Прибавим к этому ангины, насморки, гриппы и т. п.

Чуть не забыл: когда мне было семь лет, у меня начинался в верхушках легких туберкулезный процесс. Это означало почти год счастья, то есть маминого внимания. Умница-врач не назначил лекарств, сказав: питание, воздух, движение и хорошее настроение — и все купируется. Так оно и вышло.

Избиение

У нас были гости. Мама была очень красива. Это я так думал. На самом деле она вовсе не была красавицей, но стоило ей приодеться и подкраситься, она становилась неотразимой. Большие темно-карие глубоко посаженные глаза включали столько света и любви, что озаряли ее лицо и все вокруг. Помню, что на ней было светло-бежевое платье в рубчик. Нет, не вельвет, думаю, это была шерсть. Пуговицы пережили это платье и долго напоминали мне тот день. Они были круглые, темно-коричневые в серединке — как мамины глаза — и светло-бежевые по краю, как платье. Фигура у нее была далека от идеала: короткие руки и ноги, длинная спина, крупная голова. Но все это было гармонично, линии рук и ног очень красивы, движения легки и ладны. И еще тонкий аромат дорогих духов.

Что там произошло между взрослыми, я не заметил: мы играли с сыном кого-то из гостей. Он был младше меня на год и пришел с только что подаренным ему ружьем, похожим на настоящее.

Его звали, кажется, Юра. Он показался мне глуповатым, но я не придал этому значения: ведь он был маленький, вырастет — поумнеет. Да и от такой игрушки можно на время съехать с ума.

Он показал мне ружье-двустволку, насладился моими похвалами и уже просто не знал, что еще можно из него выжать. Наконец, стал носиться по комнатам и кухне, приглашая меня догонять его. Я понял, что это такая игра: он убегает, я догоняю, как будто хочу отнять ружье. Так мы носились, пока он не влез на стул и не опустил ружье мне на голову, видимо, изо всех сил. Боль была очень сильной, на голове вздулась шишка размером с кулак, я заревел во весь голос и кинулся к маме. Она схватила отцовский ремень, зажала мою голову коленями и стала меня бить. Я пытался вырваться, ревел и ненавидел всех сразу — Юрку, маму, гостей. Отец отнял меня, когда я уже хрипел. Гости тут же разошлись, мама уложила меня в постель, померяла температуру — градусник показал тридцать девять с хвостиком. Она приготовила мне какое-то питье, но пить я отказался. Я лежал отвернувшись к стене и не слушал. Тогда мама включила настольную лампу, взяла книжку и стала читать мне вслух. Я думал: «Бедная мама! Она не знает, что я ее больше не люблю».

Мне было тогда пять лет.

Телеграмма

Эту телеграмму я придумал, когда еще не умел писать. Точно не знаю, когда, но, скорее всего, лет в шесть или семь — в школу я пошел с восьми.

Наблюдая за взрослыми и своими ровесниками, я пришел к печальному выводу: все дети умны, все взрослые глупы. Следовательно, ум — это свойство, которое человек, взрослея, теряет. Значит, когда я вырасту, я стану таким же глупым, как все взрослые.

У меня были доказательства. Во-первых, моя мама была очень глупа. Если бы она была умной, никогда не стала бы бить меня за то, что какой-то Юрка ударил меня ружьем по голове. Во-вторых, она иногда неделями не разговаривала с отцом, только при мне притворяясь, что разговаривает. Но как она с ним разговаривала! Ледяным тоном, коротко, отрывисто. И она думала, что я ничего не замечаю. Может, она вообще не думала?

В-третьих, я знал, почему они ссорились. Потому что мне рассказал об этом Витька, сын Анисьи, отец которого погиб на фронте. Он сказал мне, что мой отец бабник, а моей матери это не нравится. И я подумал: если ей это не нравится, зачем она с ним? Я бы ушел. Или привык бы и не ссорился. Отец, в общем-то, не был глупым. Но и он был все-таки глупым, потому что вел себя по-глупому. Даже я, ребенок, не боялся мамы. Даже после того, как она меня выпорола. И даже запорола бы до смерти, если бы отец за меня не всту- пился. Мой отец был умным и смелым, но рядом с мамой он был глупым и трусливым. Следовательно, ему надо было уйти. От нее и от меня. Обязательно надо было уйти.

Стоило ли говорить о других взрослых? Уж они-то, точно, были глупее моих родителей.

Поэтому я и решил сочинить телеграмму, чтобы отправить ее себе, глупому взрослому — ведь я же поглупею, когда стану взрослым. Я сочинил ее и долго затверживал — надо было запомнить ее так, чтобы она не потерялась по дороге к взрослости. Вот эта телеграмма. Я помню каждое слово и все пункты.

Я никогда не женюсь.

Я никогда ничего не буду делать только ради денег. Я буду писателем.

Я никогда никого не буду бить. Я буду справедливым.

Я не буду бабником.

Я никогда не уеду из тундры.

Телеграмма нуждается в пояснениях.

Первый пункт: я подумал, что по отдельности и мама, и папа были очень хорошие люди, но живя вместе, они мешали друг другу быть самими собой. Может, я и не такими словами думал, но смысл был такой.

Второй пункт: я видел, как некоторые взрослые стремились заработать. Они и о своих детях думали так, чтобы те получили денежную специальность. Так, зоотехник станции Олег Викторович писал кандидатскую диссертацию и готовился к экзаменам, «вылезая из кожи» (мамины слова). У него была слабая подготовка по специальности. Насколько я понял, он был ограниченным человеком. Он не играл с детьми, не выходил к гостям, если к ним приходил кто-нибудь — писал или зубрил. Кажется, все-таки защитился и стал кандидатом наук.

Директор совхоза Чупров экономил на своих рабочих, даже дрова для школы привозил мой отец. И все это