надеясь оставить в своем сознании его лишь как мутный образ, что видел он на крыльце студенческого общежития, – ведь Володя думал в перспективу! Он все еще надеется, что чем меньше это событие приобретает реальные оттенки, так тем меньше оно становится похоже на сон, и, в последствии, он не сможет себя убедить в ее нереальности, и, как он считал, спасти свою психику, – он внимательно вслушивался в каждый отдаваемый звук внутри разделяемого ими пространства. Его похититель твердой, но неслышной, – если бы не песок, под тяжестью которого он давил почву под ногами, – продвигался к лежащему на спине Владимиру. В пару шагов, или, можно даже сказать, прыжков, ведь такую дистанцию нормальный человек не может пройти за столь короткое время, он склонился над своей жертвой, осматривая ее, и, заметив, что ее живот рефлекторно поднимается и сжимается, вдыхая и выдыхая, тот, нагнувшись, и громко хрипя, или даже точнее сказать, сопя, – звук этот Володя мог сравнить лишь с очень мрачным хрюканьем дикого кабана, – он начал слушать сердцебиение и дыхание своей жертвы.

Совсем не торопясь, и вслушиваясь, – если не поглощая своей ушной раковиной, – каждую молекулу воздуха, что выдавал при выдохе Владимир, и, казалось бы, удовлетворившись, он, совсем неожиданно для своей жертвы, схватил ее за ногу, и, никак не церемонясь, потащил ее за собой.

Володя даже слегка опешил. Никак в своем воображении он не представлял, что с ним, – столь почетным узником! – будут обращаться столь бесцеремонно, а, когда его тело начало доказывать ему, что его не просто везут, а к тому же и трут, да и притом об песок, оно решило, что не будет лишним добавить и прежнюю боль в мышцах, но довольно в усиленном формате для своего владельца.

Володе не оставалось ничего, кроме того, чтобы кричать. Его тело болело нисколько внутри, сколько снаружи, раздираемый поверхностью, что служит этой лачуге полом, а разум, терзаемый со всех сторон, наверняка решил, что в этой эстафете он занять почетное первенство, балансируя на грани потери сознания и безудержной боли. Наверняка он бы и в правду вырубился, но его безудержный и громкий крик, что не только раздирал его горло, но и глушил целевую боль, кипящую, сваривающую все его сознание изнутри.

Через пару секунд он оказался в главной комнате лачуги, полностью расстеленной несколькими соломами, подобной тому, что выделили ему. Его, неприметно и незаметно для него, ведь время уже не казалось для него таким быстрым и скоротечным, но наоборот, пролетало мимо молниеносно, не успевая приобрести даже взгляд или отзвук его столкновения. Незаметно для него он оказался сидящим на земле, приставленный спиной к несущей колонне хибары.

Володя уже перестал кричать. Боли он больше не чувствовал, или, возможно, уже просто не мог чувствовать, – вся его возможность его терпеть или просто ее ощущать как будто пропала, осталось лишь какое-то странное ощущение грибоподобного существования, в котором он, не имея сил даже переместить свой взгляд, мысль, просто следовал течению жизни, надеясь, что в этот раз выберется сухим из воды.

Вокруг него доносились различные отзвуки. С первого взгляда Владимиру стало понятно, что у него был не один похититель, но несколько: соломенных постелей было накрыто в большем достатке, чем для одного человека, а когда его усадили напротив колонны, вокруг зашуршали новые шаги, и, казалось бы, он мог слышать странное рычание. В его бреду ему казалось, будто вокруг него столпились хищники, страшные гиены, готовые разорвать его на части, и, если бы он был бы в полном сознании и мог бы различать предметы, происходящие вокруг него, то он бы понял, что ошибся совсем ненамного. Рычание, странное, похожее на любопытные угрюмые переговоры, переносились сначала справа, после – налево, и так до того момента, пока оно не оказалось прямо у его уха.

– Гд’э н’аж мэссэр? – не спеша, подобно маньяку из какого-либо американского фильма ужасов, проговорил темный силуэт, различить который Владимир уже не мог даже при всем своем желании: сил у него не оставалось даже на то, чтобы видеть. – Гд’э Ан’ту’он?

Владимир, из неизбежности собрав последнюю волю в кулак, попытался все-же взглянуть на своего мучителя, но все его попытки были тщетны. Последнее, что он мог сделать в этом состоянии, – лишь поймать этот отголосок, который проговорил этот похититель.

Вернув свою голову близь своего плеча, и, казалось бы, полностью на него свалившись, готовый в любой момент рухнуть под тяжестью собственного тела и слабости, он что-то промычал, но, не находясь в силах даже что-то пробормотать, он просто сдался, и закрыл свои глаза.

В этот момент он уже был готов на что угодно. Казалось бы, что столь грубый его перевод из одной комнаты в другую усилил его контузию, полностью лишил его сил, и, столь ослабленный разум, не способный даже на исполнение основного инстинкта, – самосохранения, – он был просто готов, подобно великим мученикам, погибнуть.

Он закрыл глаза, и забыл о всем. Перед тем, как потерять последние силы, что держали его в сознании, в его голове проносилась вся его жизнь. Вот уже рядом бегает сестра, и, казалось бы, совсем рядом он слышал, как она говорит ему, как она его любит. Еще ближе находилась его мать, и он, будто бы стараясь приблизиться к ней, лишь поймал себя на моменте, что идет к свету посреди тоннеля. Он идет на отзвуки голосов и чувств собственных родственников, но тут, полностью потеряв контроль даже над переходом в этом необычном тоннеле, что-то, подобно самой сильной трубе, что засасывает человека обратно, в пучину страдания, в лабиринт жизни, которое он был так близок избежать, вернуло его в сознание, в котором он и в правду уже находился так близко к собственной семье.

Раскрыв глаза, он увидел себя на больничной кушетке: свет слепил ему глаза. Немного привыкнув, и, проморгав, он увидел, как его сестра, разрыдавшись, сидит близь его постели. Мать, слегка ее приобняв, старается успокоить ее, когда его отец, поднявшись к окну, единственному в его палате, смотрел в далекий горизонт, освещаемый небом и облаками. Даже на его суровом лице, казалось бы, было совсем просто найти слезу.

Полностью открыв глаза, и, убедившись в состоянии своей жизнеспособности, он попытался пошевелить рукой, на которую так удачно прилегла его сестра, но, встретившись лишь с неимоверной боли, из его уст лишь вышел страдальческий, и, казалось бы, слегка обвинительный стон. Все ахнули, и, казалось бы, в едином тембре, в едином тоне,