Он взмахнул рукой, подзывая такси, ибо спешил ипроголодался, хорошо бы найти какой-нибудь ресторанчик или харчевню да там ипообедать: Площадь Россио, пожалуйста. Шофер методично пожевывал спичку,перекатывая ее языком из одного угла рта в другой, да уж наверно языком, чем жееще, если обе руки лежат на руле, и время от времени с шумом втягивал междузубами слюну, издании прерывистый, сдвоенный, точно птичья трель, звук. Руладапищеварения, подумал Рикардо Рейс и улыбнулся. Но уже в следующее мгновениеглаза его наполнились слезами, какой, однако, странный эффект, какоенеожиданное следствие неведомой причины, но, впрочем, может быть, емупредставилось, как на белой тележке провезли хоронить ангелочка — какого-нибудьФернандо, прожившего слишком мало, чтобы стать поэтом, какого-нибудь Рикардо,из которого не выйдет врача и поэта не будет, а, может быть, нашлась для внезапныхслез и совсем иная причина — просто время пришло всплакнуть. Физиология — штукасложная, оставим ее специалистам, тем паче, что пришлось бы пробираться поизвилистым тропинкам чувств, которые воздействуют на слезные мешки,разбираться, чем по своему химическому составу отличаются слезы радости от слезгоря, но уж, наверно, они горше, оттого так и щиплет глаза. Таксист оборвалсвои трели, зажал спичку справа между верхними и нижними клыками, тем самымпоказывая, что уважает скорбь пассажира: это часто бывает, когда с кладбищавезешь. Спустились по Калсада-да-Эстрела, свернули на Кортес, по направлению креке, а потом уже знакомой дорогой покатили по Байше, поднялись на улицуАугуста, въехали на площадь Россио, и тут Рикардо Рейс, осененный внезапным воспоминанием,попросил остановить у ресторана «Неразлучных братьев»: вот тут, чуть поправей,здесь один вход, а другой — с улицы Шорников, да, это славное заведение, схорошими традициями, желудки здесь воскресают к жизни, на этом самом местестояла когда-то больница Всех Святых, но было это в незапамятные времена, поройдаже кажется, будто мы рассказываем историю какой-то другой страны: подуматьтолько, стоило лишь где-то посередке нашей стрястись землетрясению, и вот вамрезультат: все преобразилось неузнаваемо, а уж к добру или к худу эти перемены,судить тому, кто остался в живых и в ком выжила надежда.

Рикардо Рейс заказал себе обед, уже не придерживаясь никакойдиеты — это вчера он допустил слабость, вполне понятную и простительную;человек, ступивший на твердую землю после океанского плаванья, что дитя малое:иногда он ищет женщину, чтоб склонить ей на плечо голову, иногда идет в тавернуи требует вина еще и еще, пока не найдет счастья, если оно там, конечно,имеется, а иногда вдруг лишается собственной воли и покорно слушаетсякакого-нибудь официанта-галисийца: Рекомендую вашей милости заказать куриныйбульон-чик с рисом, он вам наладит желудок. Но здесь, слава Богу, никому нетдела до того, когда именно он причалил к берегу, расстроено ли его пищеварениетропической кухней, какое фирменное блюдо способно исцелить его тоску породине, если он тосковал по родине, а если нет, зачем тогда вернулся? Оттуда,где сидит Рикардо Рейс, сквозь раздернутые шторы ему видны ползущие по улицетрамваи, слышен их скрежет на поворотах и звонки, (›удто вязнущие в насыщенномдождевой влагой воздухе, отчего кажется, что это брякает колокол на башнепогрузившегося в воду собора, или со дна колодца доносятся, отдаваясьнескончаемым эхом, звуки клавесина. Прислуга терпеливо дожидается, когдаотобедает этот последний посетитель — он припозднился, но учтиво попросил,чтобы его обслужили, и вот, за проявленное им понимание того, что повара иофицианты — тоже люди, был вознагражден и накормлен, хотя на кухне уже погасилиплиту. Но вот и он, вежливо прощаясь и благодаря, выходит из дверей на улицуШорников, ту самую, что ведет к железно-стеклянному вавилонскомустолпотворению, именуемому рынком, где и сейчас людно и шумно, но, конечно,никакого сравнения с тем, что творится здесь в утренние часы, содрогающиеся отзазывных криков и божбы. Здешний воздух пропитан смесью тысячи запахов — вялыхи раздавленных капустных листьев, кроличьего помета, куриных перьев, крови,освежеванных туш. Моют прилавки и проходы между рядами, поливают их водой, трутжесткими щетками, и время от времени доносится скрежет, а следом — грохот: этозахлопнулась очередная рифленая железная дверь. Рикардо Рейс обогнул площадь сюга, вышел на улицу Золотильщиков, дождь почти уже совсем перестал, можносложить зонт, поднять глаза, увидеть высокие пепельно-бурые фасады, ряды окон,перемежаемые через равные промежутки балконами, монотонность каменных блоков,которые уходят в глубь улицы и по мере удаления делаются все уже и уже, пока непревращаются в почти сливающиеся тонкие вертикальные полоски, однакоокончательно не исчезают, потому что в глубине, перерезая им дорогу, возноситсяна улице Непорочного Зачатия дом такого же цвета, с такими же окнами ирешетками, выстроенный по тому же проекту и так же источающий мрак и сырость,да еще и запах нечистот из проржавевшей канализации: этой вонью, кажется, навекпропитались приказчики, стоящие у порога лавок в серых халатах, с чернильнымкарандашом за ухом, со скучливо-раздраженными землистыми лицами,свидетельствующими о том, что нынче — понедельник, а до воскресенья еще дожитьнадо. Тяжелые тележные железные колеса подпрыгивают на стыках крупных, почтичерных базальтовых плит неправильной формы, которыми вымощена улица, а когда надворе сухо — не как сейчас — повозка же нагружена сверх меры и превыше силтянущей ее тягловой скотины, то подковы мулов и лошадей высекают из мостовойискры. Но сегодня особенно напрягаться не приходится: двое работягперетаскивают мешки с фасолью, каждый, судя по объему, килограммов нашестьдесят — верней, не килограммов, а литров, ибо в литрах следует исчислятьсыпучие тела, и, стало быть, килограммов выходит меньше, чем было сказано,потому что литр фасоли — субстанции по сокровенной природе своей легкой —соответствует семистам пятидесяти граммам, и будем надеяться, что весовщики,заполняя мешки, приняли в расчет соотношение веса и объема.

И направляет Рикардо Рейс свои стопы в гостиницу. Тотчасвспомнилась ему комната, где провел он, блудный сын, первую ночь под отчимкровом, вспомнилась она как родной дом, да не тот, который остался вРио-де-Жанейро, и ни один из тех, в которых приходилось ему жить когда-либо, нив Порто, где, как мы знаем, он появился на свет, ни здесь, в Лиссабоне, гдепребывал перед тем, как удалиться в свое бразильское изгнание, нет, ни один изних не приходит ему на память в эту минуту, а ведь это были дома истинные инастоящие, и не странно ли, что человек думает о номере в гостинице, словно одоме, и чувствует легкую тревогу и беспокойство: как давно, с раннего утра, ятам не был, иду, иду. Поборов искушение взять такси, он сел на трамвай,доставивший его до самых дверей отеля, и сумел наконец совладать с этимдовольно нелепым беспокойством, сумел заставить себя стать самым обыкновеннымчеловеком, неторопливо возвращающимся ну пусть и не под отчий кров, а вгостиницу — без спешки, но и без опоздания, а случись оно, нашлась бы для негоуважительная причина, хоть никого она не интересует, ибо никто его не ждет.Быть может, сегодня же вечером, в зале ресторана он увидит девушку спарализованной рукой, не исключена такая возможность, как и то, что встретит онтолстяка с часовой цепочкой, и тощего субъекта в трауре, и анемичных детей с ихполнокровными родителями, и — как знать? — других таинственных незнакомцев,вынырнувших из мрака, а верней — из тумана неизвестности, и при мысли о нихощутил он, что теплей стало на душе, мир воцарился в ней, возлюбите друг друга,сказано было когда-то, и сейчас самое время начать. По узкой, стиснутой домамиулице Аугуста гулял ветер, но дождя не было: лишь с ветвей деревьев шлепалисьна тротуар тяжелые капли. Может, и впрямь распогодится, такое ненастье надолгоне затягивается, но ведь давешний таксист сказал: Сущий потоп, два месяца льетне переставая, и по голосу его можно было понять, что он уже не верит вперемены к лучшему.