Что ж, скажем, что Рикардо Рейс оттого заснул так крепко,что прошлой ночью спал плохо; скажем, что все эти взаимозаменяемые обольщения иискушения, неподвижность и всему на свете созвучная немота — суть обманы,порожденные ложно-духовной глубиной; скажем, что боги здесь совершенно ни причем, а Рикардо Рейсу по праву давнего знакомства мы могли бы сказать перед тем,как он заснул, будто простой смертный: Сон тебя погубит. Однако на столе лежитлисток бумаги, и на нем написано: Я прошу у богов, чтоб они даровали мнемилость ничего у богов не просить, и, стало быть, она непреложно существует, идважды существуют все эти слова — и сами по себе, и в этой последовательности —их можно прочитать, они выражают некое чувство, и вне зависимости от того, естьбоги или нет их, заснул или нет эти слова написавший — очень может быть, чтовсе обстоит не так просто, как мы поначалу тщились представить. Когда РикардоРейс просыпается, в номере царит ночная тьма. Последний свет, еще проникающийснаружи, сочится сквозь помутнелые от дождя стекла, сеется сквозь шелковое ситополузадернутых штор, а там, где они раскрыты, собирается гуще. Отель,погруженный в безмолвие, похож на замок Спящей Красавицы, который она ужепокинула, а, может быть, и вовсе никогда в нем не бывала, и все спят —Сальвадор, Пимента, официанты-галисийцы, мэтр и постояльцы, паж эпохиВозрождения, и замерли стрелки часов над площадкой лестницы, но внезапнослышится жужжание у входной двери: наверно, это принц явился поцеловать СпящуюКрасавицу, да опоздал, бедняга. Рикардо Рейс отбрасывает одеяло, коря себя зато, что заснул не раздеваясь, не в его привычках потворствовать слабостям, оннеуклонно следует приличиям и не позволяет себе распускаться, и дажешестнадцать лет, проведенные под умягчающим воздействием Тропика Козерога, незаставили его поступиться ни природой своей, ни одой, причем до такой степенипростирается этот ригоризм, что можно подумать: он старается быть и выглядетьтаким, словно боги не спускают с него зоркого взгляда. Рикардо Рейс, как еслибы дело происходило утром, и он пробудился после ночного сна, зажигает свет,глядит на себя в зеркало, трогает щеку, раздумывая, стоит ли бриться к ужину,по крайней мере, переодеться надо, не в таком же мятом виде появляться вресторане. Вполне неуместная щепетильность: разве он еще не заметил, какодеваются прочие обитатели отеля — мешковатые пиджаки, вытянутые на коленяхбрюки, галстуки, завязанные намертво раз и навсегда, чтобы можно было сниматьих и надевать через голову, дурно скроенные и морщинистые от долгой жизнисорочки? И башмаки заказываются попросторнее, чтобы без помехи шевелить в нихпальцами, однако конечный итог этой предусмотрительности сводит на нетнамерение, ибо ни в каком другом городе мира не цветут в таком изобилии мозолипяточные и пальцевые, разнообразные волдыри и пузыри вкупе со вросшими ногтями— чтобы разгадать эту загадку, здесь приведенную в качестве курьеза,потребуется глубокое и всестороннее осмысление. Рикардо Рейс решает обойтисьбез бритья, однако надевает свежую сорочку, подбирает галстук в тон, передзеркалом приглаживает волосы и поправляет пробор. Собрался спуститься, хотьужин еще нескоро. Но прежде чем выйти, перечел написанное, перечел, неприсаживаясь, не прикасаясь к бумажному листку, и мы бы даже сказали — перечелнетерпеливо, словно записку от человека ему неприятного или раздражающегосильней, чем обычно и чем простительно. Этот Рикардо Рейс — никакой не поэт, апросто постоялец, который, собираясь выйти из номера, обнаружил вдруг листок снедописанной стихотворной строчкой: кто же это оставил его здесь, ну уж негорничная, не Лидия же эта или та, какая досада, раз уж начал, придетсязавершить, это нечто роковое: А люди и представить себе не могут, чтозавершитель — это всегда не тот, кто начинает, даже если оба носят одно и то жеимя, только оно одно и остается постоянным.

Управляющий Сальвадор стоял на своем посту, и на устах егоцвела улыбка, вечная и бесконечная. Рикардо Рейс поздоровался и прошел мимо, ауправляющий двинулся следом, осведомляясь, не угодно ли сеньору доктору выпитьперед обедом аперитив. Нет, благодарю, даже и этой привычки не приобрел РикардоРейс, может быть, с годами появится — сперва вкус к этому, потом потребность,но пока нет ни того, ни другого. Сальвадор помедлил в дверях, чтобы убедиться,не передумал ли постоялец, не выразит ли он еще какого-либо желания, однакоРикардо Рейс уже развернул газету: он ведь целый день провел в неизвестности иневедении относительно того, что происходит на свете, хотя по складу души неотносился к усердным читателям газет, скорее, даже напротив, ибо утомляли егобольшие бумажные листы и многословие, однако здесь, когда больше нечем занятьсяи надо спастись от навязчивой предупредительности Сальвадора, газета,рассказывающая о мире вообще, способна отгородить нас от мира близкого, от мираздешнего, и новости откуда-то оттуда могут восприниматься как отдаленные исмутные послания, в действенность которых не очень-то верится уже хотя быпотому, что нет полной уверенности, что они вообще дошли до того, комупредназначены: Отставка испанского правительства — вот вам одно — принятакортесами, в своей телеграмме, направленной в Лигу Наций абиссинский негусзаявляет, что итальянцы применяют удушающие газы, вот и другое, чего ж и взятьс газет, рассказывающих только о том, что уже случилось и произошло, когда ужеслишком поздно исправлять ошибки, и невозможно избежать опасности, а хорошаягазета — это та, которая первого января девятьсот четырнадцатого года сообщилабы о том, что двадцать четвертого июля начнется война, и вот тогда бы у насбыло в запасе почти семь месяцев, чтобы отвести эту угрозу — да хотя бы вовремясмыться, а еще бы лучше — появился бы на газетной полосе список тех, комупредстоит погибнуть, и миллионы мужчин и женщин за утренним кофе с молокомпрочли бы в газете известие о собственной смерти, узнали бы день, час и место,когда выпадет им этот неотвратимый жребий, и имя полностью, и что бы, интереснознать, предпринял Фернандо Пессоа, случись ему два месяца назад прочесть: 30ноября от приступа печеночной колики скончается автор «Послания»: может, кдоктору пошел бы и пить бросил, а может, отменил бы уже назначеннуюконсультацию у врача и пить стал вдвое больше, чтобы, не откладывая дело вдолгий ящик, поскорее сыграть туда самому. Сложив газету, смотрит Рикардо Рейсв зеркало, являющее собой двойной обман — оно и отображает глубинупространства, и отрицает его, представляя как всего лишь проекцию, где на самом-тоделе ровным счетом ничего не происходит, где есть лишь внешняя, призрачная ибезмолвная оболочка людей и предметов: вот дерево склонилось над водой, лицосвое в нем ищет отраженье, и образы дерева и лица никак воду эту не взволнуют,не изменят и даже не коснутся ее. Зеркало — и это, и все прочие — всегдаотображает лишь видимость, а потому всегда защищено от человека, и перед ним мытеряем свою суть, становясь такими, каковы были или есть в данный момент,уподобляясь тому, кто, отправляясь на войну девятьсот четырнадцатого, нестолько смотрел на себя, сколько суетно любовался собой в новеньком, необмятомеще обмундировании, того не зная, что в это зеркало ему больше не смотреться,что минута эта минула навсегда. Так уж устроено зеркало: мы отражаемся в нем,но, может быть, оно отражает нас, как отражают удар? Рикардо Рейс отвел глаза.Он пересаживается, он — а кто он-то? — сейчас повернется к нему спиной. Данаверно, я — то, что отражает, я тоже в известном смысле зеркало.