Коротко прожужжал шмель над дверью, и словно бы говорилигостю «Добро пожаловать» итальянский паж, крутой пролет лестницы и взглянувшийсверху, а теперь почтительно дожидающийся, пока гость поднимется, Пимента,слегка согбенный от учтивости или от постоянного таскания тяжестей: Добрыйвечер, сеньор доктор, а теперь на площадке появляется и управляющий Сальвадор,произносящий те же слова, но только отчетливей и разборчивей, и обоим ответилРикардо Рейс, и в этот миг не управляющий, коридорный и постоялец обменивалисьприветствиями, а просто три человека улыбались друг другу, радуясь встречепосле столь долгой разлуки — с самого утра ведь, вообразите только, не виделисьи, Боже, до чего же истосковались. А войдя в свой номер и увидев, как чисто тамвсе прибрано — ни морщинки на туго натянутом покрывале, ни пятнышка на зеркале,если, конечно, не считать тех, что сами собой возникают от старости, иумывальник блещет чистотой — Рикардо Рейс даже испустил вздох удовлетворения.Он переоделся, скинул уличные башмаки, заменив их более легкими, приоткрыл одноиз окон — словом, проделал все, что полагается делать человеку, который пришелк себе домой и которому хорошо дома, — после чего уселся в кресло отдохнуть.Да, он пришел к себе, а верней — пришел в себя, да не пришел, а стремительновлетел, можно даже сказать — вломился. Ну-с, спросил он, что дальше? Ну-с,Рикардо или как там тебя, что дальше? спросили бы другие. И внезапно оносознал, что истинной целью его путешествия было вот это самое мгновение и чтовремя, протекшее с той поры, как он ступил на пирс Алкантары, тратилось, спозволения сказать, на причаливание и бросание якоря, на замер глубины, наотдачу швартовов: именно этим занимался он, покуда искал отель, читал газетысначала и потом, отправлялся на кладбище, обедал на Байше, шел вниз по улицеВосстановителей, и тем же самым были внезапная тоска по гостиничному номеру,всеобъемлющий порыв добрых чувств, и радушный прием, оказанный ему Пиментой иСальвадором, и, наконец, эта безупречная постель, настежь открытое окно — ответра распахнулось да так и осталось — и легкие, трепещущие, словно крылья,шторы. И что теперь? Вновь пошел дождь, стуча по крышам, будто просеивали песоксквозь сито: от этого монотонного звука человек, как под гипнозом, впадает всонную истому, и, должно быть, в неизреченном милосердии своем Господь, когданаслал свой великий потоп, усыплял таким вот образом людей, чтобы смерть имбыла легка: вода, струйками и ручейками вливаясь через рот и ноздри, мягко заполнялалегкие, и закупоривала одну альвеолу за другой, и затопляла всю емкость телачеловеческого — сорок дней и сорок ночей во сне и под дождем — и люди медленнопогружались на дно, отяжелев от воды и наконец-то став тяжелее воды, именно таквсе это и происходило, вот и Офелия плыла по течению, продолжая петь, но ей-товедь придется умереть еще до конца четвертого акта, каждый спит и умирает насвой манер, но это мы так считаем, а потоп продолжается, время льет ливмя,время топит нас. Навощенный пол покрылся каплями дождевой воды, натекшей изоткрытого окна на подоконник, собравшейся на полу лужицей: есть такие беспечныепостояльцы, не уважающие чужой труд: они, верно, полагают, что пчелы не толькопроизвели воск, но и покрыли им паркет, а потом и натерли его до блеска, ан нет— это делают не пчелы, на то есть гостиничная прислуга, и не будь ее,сверкающие дубовые шашки очень скоро потускнели бы, стали клейкими и липкими, ине замедлил бы появиться управляющий во всеоружии упреков и взысканий, такая ужу него должность — бранить и взыскивать, на то мы в этом отеле и поставлены,чтобы чтить и прославлять хозяина или полномочного его представителяСальвадора, о чем нам уже ведомо, и примеры чего нам были уже явлены. РикардоРейс подскочил к окну, затворил его, газетами промокнул и растер самую большуюлужу на полу и, не имея иных средств для полного устранения этой маленькойаварии, позвонил. В первый раз, подумал он, словно сам перед собой извинялся.

Послышались шаги в коридоре, а потом деликатное постукиваньекостяшками пальцев в дверь, и раздавшееся в ответ «Войдите» прозвучало не вповелительном, а в просительном наклонении, и когда горничная вошла в номер,Рикардо Рейс, еще не успев даже взглянуть на нее, сказал: Я не заметил, чтоокно открыто, а тут вдруг начался ужасный ливень, и вот какая лужа натекла, — иосекся, потому что получились у него три пятистопных стиха: как же это он,Рикардо Рейс, сочинитель логоэдических од, написанных алкеевой или сапфическойстрофой, опустился вдруг до расхожих размеров, до банальной строфики, едва неприбавив, чтобы уж получился настоящий и самый заурядный катрен, четвертуюстроку, ломающую в угоду смыслу ритм м метр: Не затруднит ли вас, однако она ине потребовалась — горничная и так поняла, что от нее требуется, вышла ивернулась с ведром и тряпкой, стала на колени и, изгибаясь всем телом в тактдвижениям рук, вернула, насколько это возможно, паркет в подобающее емусостояние, с тем, чтобы завтра навощить и натереть поврежденное место: Ещечто-нибудь угодно, сеньор доктор? Нет, большое вам спасибо, и тут они обавзглянули друг на друга, дождь припустил еще сильней, рассыпая по стекламбарабанную дробь, от которой спящие должны были бы в ужасе повскакать спостелей. Как вас зовут? И она ответила: Лидия, сеньор док-гор, и добавила: Квашим услугам, сеньор доктор, а, может быть, сказано было совсем иное и гораздогромче, ну, например: Вот она, я, и эту недопустимую вольность она допустила спозволения управляющего, сказавшего: Ты вот что, Лидия, прояви-ка побольшевнимания к гостю из двести первого, к доктору Рейсу, она и проявила, да онсловно не заметил, разве что, как ей показалось — повторил еле слышно, будтопрошелестел, ее имя — Лидия — кто его знает зачем, может, чтобы не забыть,когда снова придется ее позвать, есть такие люди, повторяют что им ни скажи,люди-то на самом деле склонны обезьянничать, да и как же им иначе учиться, ивероятно, эта мысль тут уж совсем некстати, ибо пришла она в голову не Лидии,и, раз уж мы дали горничной имя, то дадим ей и выйти из номера, подхватив ведрои тряпку, а сами посмотрим, как иронически улыбается Рикардо Рейс, ибо этаскладка губ не обманывает, и когда тот, кто придумал иронию, придумал иронию,он должен был придумать и усмешку, обозначающую это чувство или свойство, чтопотребовало гораздо большего труда, Лидия, произносит он и улыбается. С улыбкойже роется он в ящике стола, где лежат его стихи, его сапфические оды и,перебирая листки, читает несколько строк: Лидия, сядем рядом, будем следить затеченьем, Розы милы мимолетные, Лидия, Лидия, знанье отринем, Жизнь, Лидия,смерти гнуснее, и уже даже тени иронии не осталось в его улыбке, еслипозволительно назвать улыбкой раздвинутые над зубами губы, словно это игралицевых мускулов превратила ее в оскал, свела лицо страдальческой гримасой. Нои это продлится недолго. Склоненное над листом бумаги лицо Рикардо Рейса, будтоотражение в дрожащем зеркале воды, обретает знакомые очертания, совсем скоро онсумеет узнать себя и сказать: Это я, сказать безо всякой иронии, безотвращения, удовлетворившись тем, что не ощущает даже удовлетворения и нестолько тем, кто он есть, сколько тем, где пребывает — так поступает тот, ктобольше ничего не желает, или знает, что больше ничего не может обрести, апотому желает лишь того, что и так принадлежит ему. Гуще полумрак, царящий вномере, должно быть, какая-нибудь черная, чернейшая — вроде тех, что былипризваны в свое время для потопа — туча проползает в это самое время по небу, имебель впадает во внезапный сон. Рикардо Рейс водит рукой в воздухе, будтоощупывает сероватую тьму номера, а потом, едва различая слова, которые выводитна бумаге, пишет: Я прошу у богов, чтоб они даровали мне милость ничего у боговне просить, а написав, не знает, что еще сказать, случается такое: доопределенного момента то, что мы говорим или пишем, нам представляется важным иоттого лишь, что невозможно было заглушить звуки, угасить знаки, но вотприходит этот миг, и искушает нас немота, обольщает неподвижность, овладеваетнами желание уподобиться богам, безмятежным, безмолвным, безучастным. РикардоРейс садится на диван, откидывает голову, закрывает глаза, чувствуя, что можетуснуть, а ему ничего другого и не надо, и вот уже в полусне встает, открываетплатяной шкаф, вынимает оттуда одеяло и заворачивается в него и вот теперь ивправду засыпает, и видит во сне, будто солнечным утром он идет по улицеОувидор в Рио-де-Жанейро, идет налегке по причине жары и вдруг слышит вотдалении выстрелы и взрывы, однако не просыпается, не впервые снится ему это,не просыпается даже и от того, что раздается стук в дверь и звучит настойчивыйженский голос: Звали, сеньор доктор?