И вот когда я проснулась на другой день, первою мыслию,первою заботою моею был дом с красными занавесами. Только что матушка вышла содвора, я вскарабкалась на окошко и начала смотреть на него. Уже давно этот домпоразил мое детское любопытство. Особенно я любила смотреть на него ввечеру,когда на улице зажигались огни и когда начинали блестеть каким-то кровавым,особенным блеском красные, как пурпур, гардины за цельными стеклами яркоосвещенного дома. К крыльцу почти всегда подъезжали богатые экипажи напрекрасных, гордых лошадях, и все завлекало мое любопытство: и крик, и суматохау подъезда, и разноцветные фонари карет, и разряженные женщины, которыеприезжали в них. Все это в моем детском воображении принимало вид чего-то царственно-пышногои сказочно-волшебного. Теперь же, после встречи с отцом у богатого дома, домсделался для меня вдвое чудеснее и любопытнее. Теперь в моем пораженномвоображении начали рождаться какие-то чудные понятия и предположения. И я неудивляюсь, что среди таких странных людей, как отец и мать, я сама сделаласьтаким странным, фантастическим ребенком. Меня как-то особенно поражал контрастих характеров. Меня поражало, например, то, что матушка вечно заботилась ихлопотала о нашем бедном хозяйстве, вечно попрекала отца, что она одна за всехтруженица, и я невольно задавала себе вопрос: почему же батюшка совсем непомогает ей, почему же он как будто чужой живет в нашем доме? Несколькоматушкиных слов дало мне об этом понятие, и я с каким-то удивлением узнала, чтобатюшка артист (это слово я удержала в памяти), что батюшка человек с талантом;в моем воображении тотчас же сложилось понятие, что артист какой-то особенныйчеловек, непохожий на других людей. Может быть, самое поведение отца навеломеня на эту мысль; может быть, я слышала что-нибудь, что теперь вышло из моейпамяти; но как-то странно понятен был для меня смысл слов отца, когда он сказалих один раз при мне с каким-то особенным чувством. Эти слова были, что «придетвремя, когда и он не будет в нищете, когда он сам будет барин и богатыйчеловек, и что, наконец, он воскреснет снова, когда умрет матушка». Помню, ясначала испугалась этих слов до крайности. Я не могла оставаться в комнате,выбежала в наши холодные сени и там, облокотясь, на окно и закрыв руками лицо,зарыдала. Но потом, когда я поминутно раздумывала об этом, когда я свыклась сэтим ужасным желанием отца, – фантазия вдруг пришла мне на помощь. Да я и самане могла долго мучиться неизвестностью и должна была непременно остановиться накаком-нибудь предположении. И вот, – не знаю, как началось это все сначала, –но под конец я остановилась на том, что, когда умрет матушка, батюшка оставитэту скучную квартиру и уйдет куда-то вместе со мною. Но куда? – я до самогопоследнего времени не могла себе ясно представить. Помню только, что все, чеммогла я украсить то место, куда мы пойдем с ним (а я непременно решила, что мыпойдем вместе), все, что только могло создаться блестящего, пышного ивеликолепного в моей фантазии, – все было приведено в действие в этихмечтаниях. Мне казалось, что мы тотчас же станем богаты; я не буду ходить напосылках в лавочку, что было очень тяжело для меня, потому что меня всегдаобижали дети соседнего дома, когда я выходила из дому, и этого я ужаснобоялась, особенно когда несла молоко или масло, зная, что если пролью, то сменя строго взыщется; потом я порешила, мечтая, что батюшка тотчас сошьет себехорошее платье, что мы поселимся в блестящем доме, и вот теперь – этот богатыйдом с красными занавесами и встреча возле него с батюшкою, который хотел мнечто-то показать в нем, пришли на помощь моему воображению. И тотчас жесложилось в моих догадках, что мы переселимся именно в этот дом и будем в немжить в каком-то вечном празднике и вечном блаженстве. С этих пор, по вечерам, яс напряженным любопытством смотрела из окна на этот волшебный для меня дом,припоминала съезд, припоминала гостей, таких нарядных, каких я никогда еще невидала; мне чудились эти звуки сладкой музыки, вылетавшие из окон; явсматривалась в тени людей, мелькавшие на занавесах окон, и все стараласьугадать, что такое там делается, – и все казалось мне, что там рай и всегдашнийпраздник. Я возненавидела наше бедное жилище, лохмотья, в которых сама ходила,и когда однажды матушка закричала на меня и приказала сойти с окна, на котороея забралась по обыкновению, то мне тотчас же пришло на ум, что она хочет, чтобя не смотрела именно на этот дом, чтоб я не думала об нем, что ей неприятнонаше счастие, что она хочет помешать ему и в этот раз… Целый вечер я внимательнои подозрительно смотрела на матушку.

И как могла родиться во мне такая ожесточенность к такомувечно страдавшему существу, как матушка? Только теперь понимаю я еестрадальческую жизнь и без боли в сердце не могу вспомнить об этой мученице.Даже и тогда, в темную эпоху моего чудного детства, в эпоху такогонеестественного развития моей первой жизни, часто сжималось мое сердце от болии жалости, – и тревоги, смущение и сомнение западали в мою душу. Уже и тогдасовесть восставала во мне, и часто, с мучением и страданием, я чувствоваланесправедливость свою к матушке. Но мы как-то чуждались друг друга, и не помню,чтоб я хоть раз приласкалась к ней. Теперь часто самые ничтожные воспоминанияязвят и потрясают мою душу. Раз, помню (конечно, что я расскажу теперь,ничтожно мелочно, грубо, но именно такие воспоминания как-то особенно терзаютменя и мучительнее всего напечатлелись в моей памяти), – раз, в один вечер,когда отца не было дома, матушка стала посылать меня в лавочку купить ей чаю исахару. Но она все раздумывала и все не решалась и вслух считала медные деньги,– жалкую сумму, которою могла располагать. Она считала, а думаю, с полчаса ивсе не могла окончить расчетов. К тому же в иные минуты, вероятно от горя, онавпадала в какое-то бессмыслие. Как теперь помню, она все что-то приговаривала,считая, тихо, размеренно, как будто роняя слова ненарочно; губы и щеки ее былибледны, руки всегда дрожали, и она всегда качала головою, когда рассуждаланаедине.

– Нет, не нужно, – сказала она, поглядев на меня, – я лучшеспать лягу. А? хочешь ты спать, Неточка?

Я молчала; тут она приподняла мою голову и посмотрела наменя так тихо, так ласково, лицо ее прояснело и озарилось такою материнскоюулыбкой, что все сердце заныло во мне и крепко забилось. К тому же она меняназвала Неточкой, что значило, что в эту минуту она особенно любит меня. Этоназвание она изобрела сама, любовно переделав мое имя, Анна, в уменьшительноеНеточка, и когда она называла меня так, то значило, что ей хотелось приласкатьменя. Я была тронута; мне хотелось обнять ее, прижаться к ней и заплакать с неювместе. Она, бедная, долго гладила меня потом по голове, – может быть, ужемашинально и позабыв, что ласкает меня, и все приговаривала: «Дитя мое, Аннета,Неточка!» Слезы рвались из глаз моих, но я крепилась и удерживалась. Я как-тоупорствовала, не выказывая перед ней моего чувства, хотя сама мучилась. Да, этоне могло быть естественным ожесточением во мне. Она не могла так возбудить меняпротив себя единственно только строгостью своею со мною. Нет! меня испортилафантастическая, исключительная любовь моя к отцу. Иногда я просыпалась поночам, в углу, на своей коротенькой подстилке, под холодным одеялом, и мневсегда становилось чего-то страшно. Впросонках я вспоминала о том, как еще недавно,когда я была поменьше, спала вместе с матушкой и меньше боялась проснутьсяночью: стоило только прижаться к ней, зажмурить глаза и крепче обнять ее – итотчас, бывало, заснешь. Я все еще чувствовала, что как-то не могла не любитьее потихоньку. Я заметила потом, что и многие дети часто бывают уродливобесчувственны и если полюбят кого, то любят исключительно. Так было и со мною.