– Послушай, вздор ты все говоришь, – сказал он отчиму, – гдетут убитый талант? Она же тебя кормит, а ты что тут делаешь?

– А ничего! – отвечал отчим.

Но Б. еще не знал всех бедствий матушки. Муж часто заводил ксебе в дом целые ватаги разных сорванцов и буянов, и тогда чего не было!

Б. долго убеждал своего прежнего товарища; наконец объявилему, что если он не захочет исправиться, то ни в чем ему не поможет; сказал безоколичностей, что денег ему не даст, потому что он их пропьет, и попросилнаконец сыграть ему что-нибудь на скрипке, чтоб посмотреть, что можно будет длянего сделать. Когда же отчим пошел за скрипкой, Б. потихоньку стал давать денегмоей матери, но та не брала. В первый раз ей приходилось принимать подаяние!Тогда Б. отдал их мне, и бедная женщина залилась слезами. Отчим принес скрипку,но сначала попросил водки, сказав, что без этого не может играть. Послали заводкой. Он выпил и расходился.

– Я сыграю тебе что-нибудь из моего собственного, по дружбе,– сказал он Б. и вытащил толстую запыленную тетрадь из-под комода.

– Все это я сам написал, – сказал он, указывая на тетрадь. –Вот ты увидишь! Это, брат, не ваши балетцы!

Б. молча просмотрел несколько страниц; потом развернул ноты,которые были при нем, и попросил отчима, оставив в стороне собственноесочинение, разыграть что-нибудь из того, что он сам принес.

Отчим немного обиделся, однакож, боясь потерять новоепокровительство, исполнил приказание Б. Тут Б. увидел, что прежний товарищ егодействительно много занимался и приобрел во время их разлуки, хотя хвалился,что уже с самой женитьбы не берет в руки инструмента. Надобно было видетьрадость моей бедной матери. Она глядела на мужа и снова гордилась им. Искреннообрадовавшись, добрый Б. решился пристроить отчима. Он уже тогда имел большиесвязи и немедленно стал просить и рекомендовать своего бедного товарища, взяв снего предварительное слово, что он будет вести себя хорошо. А покамест он оделего получше, на свой счет, и повел к некоторым известным лицам, от которыхзависело то место, которое он хотел достать для него. Дело в том, что Ефимовчванился только на словах, но, кажется, с величайшею радостью принялпредложение своего старого друга. Б. рассказывал, что ему становилось стыдно завсю лесть и за все униженное поклонение, которыми отчим старался его задобрить,боясь как-нибудь потерять его благорасположение. Он понимал, что его ставят нахорошую дорогу, и даже перестал пить. Наконец ему приискали место в оркестретеатра. Он выдержал испытание хорошо, потому что в один месяц прилежания итруда воротил все, что потерял в полтора года бездействия, обещал и впредьзаниматься и быть исправным и точным в своих новых обязанностях. Но положениенашего семейства совсем не улучшилось. Отчим не давал матушке ни копейки изжалованья, все проживал сам, пропивал и проедал с новыми приятелями, которыхтотчас же завел целый кружок. Он водился преимущественно с театральнымислужителями, хористами, фигурантами – одним словом, с таким народом, междукоторым мог первенствовать, и избегал людей истинно талантливых. Он успел имвнушить к себе какое-то особенное уважение, тотчас же натолковал им, что оннепризнанный человек, что он с великим талантом, что его сгубила жена и что,наконец, их капельмейстер ничего не смыслит в музыке. Он смеялся над всеми артистамиоркестра, над выбором пьес, которые ставят на сцену, и, наконец, над самымиавторами игравшихся опер. Наконец, он начал толковать какую-то новую теориюмузыки, – словом, надоел всему оркестру, перессорился с товарищами, скапельмейстером, грубил начальству, приобрел репутацию самого беспокойного,самого вздорного и вместе с тем самого ничтожного человека и довел до того, чтостал для всех невыносимым.

И действительно, было чрезвычайно странно видеть, что такойнезначительный человек, такой дурной, бесполезный исполнитель и нерадивыймузыкант в то же время с такими огромными претензиями, с такою хвастливостью,чванством, с таким резким тоном.

Кончилось тем, что отчим поссорился с Б., выдумал самуюскверную сплетню, самую гадкую клевету и пустил ее в ход за очевидную истину.Его выжили из оркестра после полугодовой беспорядочной службы за нерадивость висполнении обязанности и нетрезвое поведение. Но он не покинул так скоро своегоместа. Скоро его увидели в прежних лохмотьях, потому что порядочное платье всебыло снова продано и заложено. Он стал приходить к прежним сослуживцам, радыили не рады были они такому гостю, разносил сплетни, болтал вздор, плакался насвое житье-бытье и звал всех к себе глядеть злодейку жену его. Конечно, нашлисьслушатели, нашлись такие люди, которые находили удовольствие, напоив выгнанноготоварища, заставлять его болтать всякий вздор. К тому же он говорил всегдаостро и умно и пересыпал свою речь едкою желчью и разными циническимивыходками, которые нравились известного рода слушателям. Его принимали закакого-то сумасбродного шута, которого иногда приятно заставить болтать отбезделья. Любили дразнить его, говоря при нем о каком-нибудь новом заезжемскрипаче. Слыша это, Ефимов менялся в лице, робел, разузнавал, кто приехал икто такой новый талант, и тотчас же начинал ревновать к его славе. Кажется,только с этих пор началось его настоящее систематическое помешательство – егонеподвижная идея о том, что он первейший скрипач, по крайней мере в Петербурге,но что он гоним судьбою, обижен, по разным интригам не понят и находится внеизвестности. Последнее даже льстило ему, потому что есть такие характеры,которые очень любят считать себя обиженными и угнетенными, жаловаться на этовслух или утешать себя втихомолку, поклоняясь своему непризнанному величию.Всех петербургских скрипачей он знал наперечет и, по своим понятиям, ни в комиз них не находил себе соперника. Знатоки и дилетанты, которые зналинесчастного сумасброда, любили заговорить при нем о каком-нибудь известном,талантливом скрипаче, чтоб заставить его говорить в свою очередь. Они любилиего злость, его едкие замечания, любили дельные и умные вещи, которые онговорил, критикуя игру своих мнимых соперников. Часто не понимали его, но затобыли уверены, что никто в свете не умеет так ловко и в такой бойкой карикатуреизобразить современные музыкальные знаменитости. Даже эти самые артисты, надкоторыми он так насмехался, немного боялись его, потому что знали его едкость,сознавались в дельности нападок его и в справедливости его суждения в томслучае, когда нужно было хулить. Его как-то привыкли видеть в коридорах театраи за кулисами. Служители пропускали его беспрепятственно, как необходимое лицо,и он сделался каким-то домашним Ферситом.[1] Такое житье продолжалось года дваили три; но наконец он наскучил всем даже и в этой последней роли. Последовалоформальное изгнание, и, в последние два года своей жизни, отчим как будто вводу канул и его уже нигде не видали. Впрочем, Б. встретил его два раза, но втаком жалком виде, что сострадание еще раз взяло в нем верх над отвращением. Онпозвал его, но отчим обиделся, сделал вид, будто ничего не слыхал, нахлобучилна глаза свою старую исковерканную шляпу и прошел мимо. Наконец, в какой-тобольшой праздник Б. доложили поутру, что пришел его поздравить прежний товарищего, Ефимов. Б. вышел к нему. Ефимов стоял хмельной, начал кланятьсячрезвычайно низко, чуть не в ноги, что-то шевелил губами и упорно не хотел идтив комнаты. Смысл его поступка был тот, что где, дескать, нам, бесталаннымлюдям, водиться с такою знатью, как вы; что для нас, маленьких людей, довольнои лакейского места, чтоб с праздником поздравить: поклонимся и уйдем отсюда.Одним словом, все было сально, глупо и отвратительно гадко. С этих пор Б. оченьдолго не видал его, ровно до самой катастрофы, которою разрешилась вся этапечальная, болезненная и чадная жизнь. Она разрешилась страшным образом. Этакатастрофа тесно связана не только с первыми впечатлениями моего детства, нодаже и со всею моею жизнью. Вот каким образом случилась она… Но прежде я должнаобъяснить, что такое было мое детство и что такое был для меня этот человек,который так мучительно отразился в первых моих впечатлениях и который былпричиною смерти моей бедной матушки.