— А верхом ты ездил?

— Не помню, — ответил Фарамунд убито.

— Ладно, — сказал Долм со смешком, — это мысейчас увидим.

— Как?

— Почему бы тебе не попробовать сесть верхом? Прокатисьчуть по двору! Может быть, что-то вспомнишь.

Кони вскинули головы, на Фарамунда из каждого стойласмотрели добрые коричневые глаза. Он любил коней, они его знали и любили. Долм,похоже, нарочито не сказал, на какого коня можно сесть.

Фарамунд остановился возле могучего вороного жеребца. Тотвскинул голову, мощные челюсти все еще перетирали отборный овес. Несколькомгновений они смотрели друг на друга. Фарамунд ощутил толчок в груди.

Долм вытаращил глаза, когда Фарамунд вывел жеребца:

— Ты что? Сесть на этого зверя?

— А что, скинет?

— Не обязательно, — ответил Долм, он широкоулыбался, — но и слушаться не станет. Он знает только самого хозяина...

Фарамунд быстро оседлал, его пальцы ласково коснулись подрагивающейкожи умного сильного зверя. Долм ахнул, когда этот человек вскочил в седло, некоснувшись стремени.

Жеребец дико заржал, то ли от изумления, то ли оскорбившись,поднялся на дыбы. Крепкие копыта замолотили по воздуху с такой силой, чторазбили бы любые черепа вместе со шлемами.

— Останови!..

Фарамунд услышал далекий удаляющийся крик. Мимо мелькалистены. Далеко впереди блеснул свет, ворота распахнуты, в бург медленно заезжаетповозка.

Он успел увидеть насмерть перепуганное лицо, вскинутые руки,словно возница защищался от призрака. Конь каким-то чудом перемахнул наискосьповозку, под копытами загремела сухая, утрамбованная колесами земля.

Ветерок превратился в сильный встречный ветер. Копытастучали часто, стук перешел в мелкую дробь, словно из порванного мешка сыпалсясухой горох.

Он ощутил, что конь слушается, и что, самое дивное, он сидитна нем так, как будто родился и жил в седле. А этот могучий зверь несется ужекак птица над землей, словно огромный стриж! Ветер свистит в ушах, треплет волосы,а грудь разбухает, то ли раздуваемая ветром, то ли потому, что изнутри рветсяневедомое ликование...

Дурацкое ликование, ведь он раб, он слуга этих людей, нопочему так счастлив, так безумно рад, что земля несется навстречу, исчезает заспиной, ветер уже не треплет волосы, а дергает, далекий горизонт приближаетсябыстро! Оттуда появляются дома и деревья, но дальше еще мир, еще люди, ещеневедомые страны, еще Неведомое...

Он внезапно заорал, завопил, даже пытался свистеть, новоздух раздувал рот и выворачивал губы, вбивал свист обратно. Ноги напряглись,он чувствовал, что вот-вот взлетит в небеса, что с ним творится нечтоневедомое, непонятное...

Конь начал хрипеть, с удил срывались клочья желтой пены. Онсам хотел мчаться и мчаться, но бока покрылись мылом, раздувались часто ибурно, словно жабры у выброшенной на берег рыбы.

Долм вскочил с бревна, едва заслышал стук копыт. Лицо егобыло бледным, в глазах страх.

— Цел? — вскрикнул он. — Конь цел?

— В порядке, — прохрипел Фарамунд. Его раскачивалов седле от усталости. — Он как ветер...

— Еще бы! Это же конь Свена! Если бы с ним чтослучилось, хозяин бы нам обоим головы снял...

Фарамунд не слез, а сполз по мокрому боку измученногоживотного. Долм подхватил под уздцы, бегом повел по кругу, охлаждая, не давая запалитьсядорогому жеребцу. Когда он, сделав круг, приблизился, Фарамунд спросил сипло:

— Я точно был конюхом?

Долм бросил на него свирепый взгляд, в котором были страх иотчаяние. В следующее мгновение Фарамунд видел только удаляющуюся спинустаршего конюха и блестящий от пота круп жеребца.

Впрочем, теперь он и сам чувствовал, что вряд ли был именноконюхом.

Стаи воробьев с веселым щебетом бросились расклевыватьконские каштаны. Сквозь тучи проглянуло слабое солнышко, непереваренныезернышки овса заблестели как крупинки янтаря.

Он перевернул тележку, вытряхнул. Колеса почти не вращаются,подумал угрюмо, надо попросить кузнеца поправить, иначе проще вместо колеспоставить полозья.

Воробьи чуть отпорхнули с дороги, а он покатил тележку,толкая впереди себя. Голова сегодня не болит, даже когда тупо пытаетсяпроломиться сквозь стену: кто он? Что с ним было? Как его зовут на самом деле?

Тележка вдруг остановилась, будто налетела на пень. Дорогузагораживал толстый, поперек себя шире, массивный мужик. Брюхо выпирало из-подполотняного передника. Рядом с ним стояли еще двое, Фарамунд ощутил на себе ихнаглые ощупывающие взгляды. Тоже крепкие, пропахшие деревом, смолой, стружками,все трое явно плотники...

— Ты... эта... — прогудел мужик впереднике. — Ты эта... чего?

— Что? — спросил Фарамунд. — Просто работаю.

Они некоторое время рассматривали его, один даже обошел совсех сторон. Фарамунд почти наяву увидел, как мучительно во всех трех черепахбьется одна и та же мысль: что же такое учинить, если к Неяссе не пойти: тамстарший конюх забавляется, к Голунде тоже не заглянешь — дворецкий почтилвниманием самую пышную бабенку, а пива больше не подадут...

Наконец, самый толстый, который в переднике, с некоторымизумлением указал пальцем:

— У него ж сапоги почти новые!..

— Да, — согласился второй. — Мне впору.

— Ну, нет, — оскорбился третий. — За нихКиззик даст не меньше, чем по две кружке пива на каждого!

Оглянулись на самого массивного, тот вытер руки о передник,подбоченился. Глаза его не отрывались от сапог на неподвижном Фарамунде.

— Да, — раздался его густой голос, похожий нарев. — Да.

— Что «да»? — переспросил первый быстро. —Отдаешь мне сапоги?

— За пиво! — крикнул второй. — Носач, запиво!

— За пиво, — бухнул толстяк, которого звалиНосачем.

Первый повернулся к Фарамунду:

— Эй, чужак! Быстро скидывай сапоги.

Фарамунд тупо уставился в их лица. Все трое стояли такиеогромные,

сильные, здоровые, что он сразу ощутил не только усталостьпосле тяжкого рабочего дня, но и как ноют еще не зажившие раны.

— Это мои сапоги, — прошептал он.

— Уже нет, — весело сказал второй. — И дажене Куцего. Они уже Киззикины.

А первый добавил с кривой усмешкой:

— И вообще это уже не сапоги, а шесть кружек пива.

Во взгляде его было сожаление. Фарамунд попробовал обогнутьих с тележкой, но они со смехом загораживали дорогу. Он беспомощно поднялголову. Из окон кое-где выглядывали смеющиеся бессердечные лица. Мужчины иженщины смеялись над его беспомощностью.