Я человек, который очень хочет нравиться. Я не просто хочу нравиться, я хочу быть одним из тех людей, которые приносят больше всех радости. Я хочу освещать вашу жизнь, как новогодний салют освещает ночное небо в Гонконге.

Знаменитые родители не помогут понравиться одноклассникам. Я обнаружила это, когда училась в девятом классе и услышала двух девочек у себя за спиной в коридоре. Одна из них сказала другой шепотом, но так, что я слышала:

– Видишь вон ту девчонку впереди? В ободке?

– Ну?

– Это дочь Дебби Рейнольдс.

Она немного помолчала и добавила:

– Она считает себя такой классной.

Ничего себе, да? Удивительно, как она меня прочитала. Я считала, что я потрясающая.

Конечно, все хотят нравиться другим, а особенно, мне кажется, самые одинокие. Даже те, кто находится на отшибе общества – бандиты, наркодилеры, серийные убийцы, – даже они хотят нравиться и стараются добиться этого своим собственным способом. Им хочется, чтобы ими восхищались за то, какие они ужасные, например, за то, как им удается ловко уходить от закона дольше всех в своей сфере деятельности, или за то, каким необычным способом они убивали своих жертв. Ясно, что есть множество методов, которыми можно удовлетворять свою неутолимую жажду признания.

И при этом желании нравиться роль «другой женщины» – разрушительницы семей (и каких бы то ни было отношений) – не входила в мои планы на эту жизнь. Не могу найти в себе ни одной черты, которая бы будила во мне желание участвовать в подобной интриге.

Трудно себе представить детство, которое бы вынудило человека больше ненавидеть измены, чем мое. Когда я только родилась, мои родители, привлекательный певец Эдди Фишер и красавица актриса Дебби Рейндольс были известны как «американские голубки». Прекрасная пара с двумя очаровательными карапузами (мой брат, Тодд, на год и четыре месяца младше меня) стала настоящим воплощением американской мечты, пока Эдди не ушел от Дебби к восхитительной и недавно овдовевшей актрисе Элизабет Тейлор, которая вдобавок дружила с мамой с первых дней работы в студии «Метро-Голдвин-Майер». Для тех, кто слишком стар, чтобы об этом помнить, или слишком молод, чтобы его это хоть как-то волновало, – это был один из самых громких таблоидных скандалов середины двадцатого века, и я наблюдала за ним из первого ряда.

В зрелом возрасте полутора лет я потеряла отца, который ушел к женщине, разрушившей нашу семью. В глубине души я знала, что единственным оправданием его поступку может служить только то, что это я его разочаровала, и я решила, что никогда так не поступлю с чужим ребенком. Очевидно, что, если я так разочаровала своего отца – если я не заслужила того, чтобы он жил с нами, или, прости господи, приходил к нам чаще раза в год, – как бы я нашла мужчину, который не любил бы меня отцовской любовью? (Привет завистливой однокласснице! Видишь, какой классной я себя считала?)

Моим первым и самым большим жизненным уроком стало то чувство, которое испытываешь, когда ты третий лишний. Так что не было ни единого шанса – ни одного! – что я продолжу причинять боль милой, ничего не подозревающей леди.

Так что, когда я мечтала завести роман на съемках, в моих мечтах не было женатых мужчин. (Я просто об этом не думала.) Когда мы с Харрисоном познакомились, я знала только то, что ничего романтического между нами не произойдет. И в мыслях не было. Там было полно свободных парней, с которыми можно было встречаться, даже не глядя в сторону женатиков. К тому же он был для меня слишком стар – почти на пятнадцать лет старше! Мне скоро исполнится двадцать, а ему уже больше тридцати – старик! Уже зрелый.

Кроме того, его можно было назвать мужчиной, а меня девушкой. А мужчины должны встречаться со взрослыми женщинами. Если бы мы с Харрисоном вместе пошли на выпускной бал, никто бы не понял, что происходит. «Что он рядом с ней забыл? Капитан футбольной команды встречается с президентом крутого литературного клуба? Почему он с этой милашкой с круглыми щечками, которая собирает кукол-троллей и без ума от Кэри Гранта? Должно быть, какой-то сбой в системе…»

В довершение ко всему этому что-то в Харрисоне меня пугало. Его холодное лицо все время было сердитым. Сразу же ясно, что он не делает людей счастливыми, – скорее, он создан, чтобы заставлять их чувствовать себя неудобно. Он выглядел так, будто ему все равно, смотрят на него или нет, поэтому можно было спокойно пожирать его глазами. Любой чувствовал себя рядом с ним незначительным, и я точно была этим «любым».

Когда я впервые увидела его за барной стойкой, я подумала: этот парень станет звездой. Не просто одной из знаменитостей, а настоящей кинозвездой. Он был похож на икон кинематографа, таких как Хамфри Богарт или Спенсер Трейси. Вокруг него словно разливалась какая-то необъяснимая энергия.

Идешь ты в сумерках по своим делам (по своим сценическим делам), и повсюду туман – мистический киношный туман. А ты все идешь, и тут понимаешь, что приходится идти все медленнее, потому что в тумане ничего не видно даже на метр вперед. И вдруг дымка рассеивается. И ты начинаешь смутно различать очертания лица. И не только лица. Это лицо человека, которого художники хотели бы изображать на своих полотнах, а поэты воспевать в своих стихах. Ирландский трубадур ощутил бы непреодолимое желание написать песню, которую потом будут распевать пьяные в пабах по всему Соединенному Королевству. Скульптор проронил бы слезу, вырезая шрам у него на подбородке.

Это лицо, которое можно запечатлеть на века. И я увидела его там, на площадке, где он сыграет Хана Соло, самого знаменитого из всех знаменитых персонажей, которых он сыграет, – и мы с ним были совершенно из разного теста. По сравнению с ним, я даже не могла сказать, из какого именно теста сделана я и точно ли из него. Наши судьбы не пересекались.

Я выросла в шоу-бизнесе и знала, что есть просто артисты, а есть звезды. Есть обычные знаменитости, ведущие телешоу, лица рекламных кампаний, а есть кинозвезды – люди, у которых есть собственные агенты, менеджеры, пресс-агенты, ассистенты и телохранители и которые получают тонны писем от поклонников, финансирование фильмов и постоянно мелькают на обложках журналов. Их улыбающиеся лица гордо смотрят на тебя, заставляя следить за их личной жизнью, их проектами и думать о том, что они чуть было не остались обыкновенными земными созданиями.

Харрисон как раз был из их числа, а я нет. Расстраивало ли это меня? Ну… Не настолько, чтобы кто-то заметил.

Мне еще не было двадцати, несколько недель назад закончился мой студенческий роман, и я получила первую серьезную роль в кино. Я была ужасно неуверена в себе. Я чувствовала, что не понимаю, что делаю, и на то были причины. Я действительно не знала, что делаю.

Может, я и была чертовски остроумна, но я и понятия не имела, как это остроумие применять, потому что ума мне хватало, а интеллекта нет. Я очень мало училась и бросила школу, чтобы петь в хоре в мамином бродвейском мюзикле, и теперь комплексовала из-за недостатка образования. Я жадно читала книги, но из них я узнала, что нахожусь бесконечно ниже того уровня знаний, которым хотела бы владеть. Я была развита не по годам, но сколько еще лет после того, как мне исполнится двадцать, я смогу говорить о себе то же самое?