Но Кэррисон – это что-то, о чем я лишь вскользь намекала в последние сорок лет. Почему? Почему бы не трещать об этом направо и налево, как я трещала обо всем остальном? Может, это единственное, что я хотела оставить себе, – точнее, себе и Харрисону? Не знаю. В любом случае, есть же правила, по которым нужно рассказывать либо умалчивать об интрижках, разве нет? Хотелось бы думать, что эти правила только для мужчин. И Харрисон справился с тем, чтобы никому не рассказывать свою половину истории. Но только потому, что справился он, я не собираюсь справляться сама. Сначала долго слышишь слово «мама», а потом становишься просто родителем.

Разумеется, мне было неудобно рассказывать эту историю до настоящего момента – хотя мне неудобно и сейчас, и, когда бы вы это ни прочитали, мне все еще будет неудобно, – и не то чтобы мне было удобно делать все остальное, но в основном потому, что Харрисон тогда был женат, а еще потому, что нет причины кому-то о таком рассказывать, если только вы не из тех людей, кто всегда всем все рассказывает, не особо заботясь о том, как ваш рассказ может повлиять на других его героев.

И не то чтобы я за свою жизнь сделала хоть что-то, что заставило бы людей думать, что я умею худо-бедно хранить секреты. Правда в том, что я слишком много болтаю. В самом деле, я заслужила репутацию человека, который раскрывает больше интимных подробностей, чем у обычных людей происходит в этой жизни интимных событий. И хотя я признаю, что разбалтываю больше информации, чем среднестатистический человек может вообще скрывать, перед тем как рассказать какой-нибудь секрет, который является не только моим, я сперва предупреждаю другого хранителя секрета о своем намерении. (Разве я не этична? Думала, вы так и подумаете.)

И тогда человек может убедить меня изменить рассказ так, чтобы он отражал и его (очевидно, неверные) воспоминания о событии, или оказаться полным занудой и попросить меня вообще не упоминать его, если беспокоится, что его репутация и/или жизнь будет разрушена. Не хочу, чтобы кто-нибудь другой выглядел глупо. Эту привилегию я оставляю за собой.

Потому что, за исключением невыгодной правды о том, была ли я пьяна или нет в данный момент и не украла ли я болеутоляющие из кабинета врача, я не лгу. Я хочу, чтобы вы мне верили или вообще не читали. Воспоминания могут различаться в том, что касается мелких подробностей, но не думаю, что у меня искаженное восприятие. Никто никогда не говорил мне: «Такого никогда не было» или «Я совсем по-другому помню тот вечер. Никаких карликов там не было». То есть, если я испытываю малейшие сомнения в том, как все было, я вообще ничего не рассказываю. Это не стоит того.

Я не только никогда не лгу, но и не приукрашаю. Точка. Если что, я даже немного приглушаю краски, чтобы обычное событие из жизни не походило на кантри-танцы с переодеванием на фестивале «Марди Гра».

Хочется ли мне иногда, чтобы у меня была более тихая, мудрая и спокойная жизнь? Чтобы хотя бы иногда в моей истории случались перерывы, когда можно слушать вполуха и зевать? Конечно, хочется. Но кем бы я была тогда? Скорее всего, тогда бы я не была той девятнадцатилетней девочкой, которая завела роман с женатым актером, который был на четырнадцать лет старше, даже не пообщавшись с ним толком до того, как все произошло.

Кроме того, если бы я не написала об этом, то написал бы кто-то другой. Кто-то, кто узнал об этом по слухам. Кто-то, кто трусливо ждал бы до самой моей смерти, чтобы выставить меня в дурном свете. Ну уж нет.

И хотя, кажется, никто и понятия не имеет о том, что у нас был роман или мог бы быть роман, то вот правда – сорок лет спустя – банальная, романтичная, такая красивая и такая неуклюжая правда. Правда под названием Кэррисон.

Я начала сниматься в «Звездных войнах» в надежде завести роман. Я хотела производить этим впечатление на людей и одновременно казаться искушенной и иметь дурную репутацию – как человек, который учился в интернате с Анжеликой Хьюстон и изучал четыре языка, в том числе португальский. Завести роман для человека, производящего такое впечатление, – обычное дело и очень взрослое.

Это был мой первый роман – и неудивительно, если вспомнить, что мне было девятнадцать, а на дворе были семидесятые – и я даже не знала, что надо делать, чтобы завести роман. Тогда я думала только о том, какой хочу быть, и не понимала, что я уже такая, а мое представление об идеальной мне складывалось из впечатления, которое на меня производили другие, и мне тоже хотелось производить впечатление на других.

Я знала, что у меня не будут складываться отношения с мужчинами, отчасти потому, что у мамы они не складывались (она пережила два развода и одно расставание с разделом имущества). Я была уверена в этом с пятнадцати или шестнадцати лет и ждала возможности это доказать. Конечно, с этим знанием было не очень приятно жить, но оно было только моим, и я пока была достаточно юна, чтобы считаться развитой не по годам. Ух ты! Да я как в воду глядела! Может, я и не могла ничего изменить или хоть как-то сгладить ситуацию, но, черт возьми! Я знала, что произойдет, но ни капельки не жалела будущую себя – может, это не очень хорошо, но я предугадала исход, назвала вещи своими именами, приготовилась и всеми силами делала вид, что у меня всё под контролем.

Несмотря на то что почти все было для меня совершенно новым, мне очень важно было казаться беззаботной и видавшей виды: это мы проходили, это уже было, а еще вон то, да не один раз. Вряд ли можно было ожидать от меня большего.

И из этого любой мужчина мог решительно сделать вывод, что я уже была в этом районе, но не поняла, ни как туда попала, ни что это за район, ни что там находится, дома или деревья. Это аукционная площадка? Городской квартал? Или плаха?

Я делала все возможное, чтобы казаться ироничной, легкомысленной и немного разочарованной. Болтливая ветреная девчонка без чувства стиля.

К тому времени у меня был всего один парень, Саймон Темплман из Англии, с которым мы вместе учились в драматическом колледже. Мы встречались около года, прежде чем переспать, т. е. заняться сексом. Но то, чем я занималась или не занималась с Саймоном, да еще флирт с тремя гетеросексуалами и поцелуи с тремя геями, и было всем моим земным опытом сексуальной жизни (и я с нетерпением ждала, что еще она мне принесет).

Конечно, я посвятила много времени изучению мира прелюдии. Однако в основном поверхностному – мысль о более глубоком изучении вызывала у меня беспокойство. Что, если я отправлюсь туда и никогда не вернусь? Я даже сейчас не могу сказать, какая именно сторона секса меня беспокоила. Не то ли, что стоит однажды лишиться девственности, и все – девственницей ты уже не будешь? Никогда! Может, это из-за матери, которая превозносила девственность и старалась вырастить меня хорошей девочкой, которая никому не позволяет пить свой сок, чтобы не стать дешевкой, которая никому не нужна? Или из-за отца, олимпийского чемпиона по сексу?

Может, из-за моего первого отчима Гарри Карла и его серой сморщенной мошонки, которую было видно, когда он вставал с постели без пижамы, чтобы выйти в туалет. Мошонки, которую мне приходилось наблюдать по ночам все детство и раннюю юность. И если это то, что готовит мне будущее, – как факсимиле того, к чему я когда-нибудь буду нежно прикасаться, – то слава богу, что у меня нет пениса и мошонки, и я лучше как можно дольше буду хранить свою священную девственность. Но все кончилось, когда мы с Саймоном начали.