почему она остановилась. Подо мной вибрировал пол. Звонил априкот.

– А значит, если ты не ответишь, минуты через две сюда ворвется кавалерия?

От боли я отупел. Шарлотта зашарила по моим карманам, а я просто лежал и просто слушал, – боль, вибрацию, – просто позволял всему происходить. Она вытащила телефон. Он заглох. Вместе с ним заглохла мертворожденная надежда, что Мару с Виктором могут нас спасти. Ее погреб под завалами смертельный ужас осознания, что они придут сюда, и попытаются остановить Шарлотту, и ники среагируют на них тоже.

Ты убил нас всех.

Априкот опять зазвонил. Шарлотта поднесла его к моему уху.

– Ответь… – прошептала она. – Ответь и скажи, если они подойдут к магазину ближе чем на двадцать метров, я выколупаю тебе глаза и заберу с собой как трофей, и больше никто не будет доставать тебя вопросами, почему они разные.

Она нависла надо мной. Где-то вдалеке я различил голос Мару. Привет, подумал. Нет. Пожалуйста. Вряд ли он услышал хоть что-то.

Шарлотта поднесла смартфон к своему уху.

– Нет, – сказала она, накрывая мне глаза ладонью. – Он занят. Но уверена, что тоже смогу помочь.

Больше я ничего не слышал. Странно – вообще ничего. Провалившись в белоснежное беспамятство коридоров, я застыл, не сразу сообразив, куда снова попал, а ряды телевизоров прокручивали яркие, еженощно конвентируемые в энергию картинки, но ни одна из них больше не имела голоса.

– Габи?

Я уже даже не сипел. Я выдыхал. Я выдавливал из себя ее имя, как воздух, снова и снова, и оно растворялось в стерильной тишине, будто облачко пара зимним утром.

– Габи, пожалуйста… Где ты?

Черные жилы телевизоров были выдернуты и стянуты к полу, где они вплетались в скрученный трос. Он тянулся через весь пролет и исчезал за поворотом. Я пошел вдоль троса. Затем побежал. Он возвращал меня к более ранним пролетам, и кабели других пролетов тоже вплетались в него, и теперь это была огромная связка, магистраль кабелей, по которой я шел, спотыкаясь, пока не нашел пролет, куда они вели. Я сразу узнал его. Даже без океанов. В нем одном телевизор оказался окном. Мы с Габи высадили его, чтобы пробраться внутрь – боже, как давно это было, – и теперь все тросы, кабели и провода были переброшены через него на ту сторону. Я заглянул в проем, увидел коридор внутри коридора. Габи металась перед стеной выключенных телевизоров, обвешанных петлями черных лиан, и щелкала кнопками:

– Давай! Ну давай же! Здесь даже больше, чем было!

Океаны не возвращались. Два года работы рухнули, и Влад, его атра-каотика, даже Шарлотта с никами были тут ни при чем. Просто Ариадна не хотела жить. Теперь я знал это. И даже под угрозой смерти мне недоставало мужества пойти против этого знания.

– Не хватает раздражителей… Ей нужно больше энергии…

Габриэль уперлась ладонями в экран, будто пытаясь вдавить его внутрь:

– Мы использовали все, что могли.

– Не все, – возразил я. – Есть еще правда.

Сестра обернулась:

– Правда?

Я кивнул.

– Правда? – неверяще повторила она, приближаясь. – А почему, как считаешь, мы не использовали правду раньше?

– Потому что я трус.

Габриэль извернулась, поджимая ногу, содрала босоножку и швырнула в меня:

– Нет, идиот! Потому что я – есть – правда! Ты собираешься слить меня, и ради кого?! Ради ублюдка, который играет с едой?! Ради ходячего трупа?!

Я молчал. Сестра свирепо вцепилась в провода:

– Я отдала тебе все! Свое прошлое, свои воспоминания! Все, чтобы эта жизнь стала твоей! И вот как ты за это платишь? Избавляешься от меня?! Потому что я не так важна, как любой другой?! Потому что, оказывается, я тебе все время мешаю?!

Я смотрел на нее, на то, что у меня осталось от нее, на то, что, по правде, никогда не было ею, и, не знаю, я просто хотел, чтобы все закончилось. Чтобы меня тоже кто-нибудь спас, и цена не имела значения.

– Ты пожалешь, – мстительно прошипела Габриэль. – Ты не знаешь, как все устроено. Ты не справишься, потому что без меня тебе не с чем будет справляться.

– Делай, – ответил я.

И отвернулся, не желая запоминать некрасивого, не ее, в общем-то, лица.

* * *

Габриэль крадет помаду у припозднившихся гостей. Никто не пьян, почти, но родители думают, что мы спим, и запирают в самой отдаленной комнате свет, добрый смех и чудесную тихую музыку. Они не хотят, чтобы мы слышали их. А потому они не слышат нас.

В общем, Габриэль ищет в чужих сумках сигареты, а находит помаду, ярко-красную, как мак. Она густо мажется ею, глядя в полированную дверцу гардероба, прячет в карман куртки, наброшенной поверх ночной рубашки, и спрашивает у отражения:

– Я похожа на взрослую?

– Очень, – отвечаю я вместо него.

Причина, почему я тоже стою здесь, в куртке, позволяя всему этому случаться, – как обычно, страх. Она ходит во сне почти год и запрещает мне рассказывать об этом родителям, потому что (поясняет она, разбирая ночную косу на длинные волнистые потоки) они скажут, что она недостаточно усердна в молении, и, в общем-то, будут правы. Поэтому я не сплю, когда не спит она, и даже когда она спит, тоже не всегда засыпаю. Я боюсь за нее. За то, куда она ходит. За то, что́ говорит, когда ходит. За то, что иногда во сне она перестает дышать, и тогда мне приходится ее будить – звать, просить, иногда умолять проснуться. Вот почему уже почти год после полуночи я перебираюсь в ее постель. Так я всегда знаю, как она и где.

Мы выходим на балкон, он общий с соседями, оттуда перебираемся на пожарную лестницу и поднимаемся на крышу. В выемке кирпичной стены сыреет коробок спичек, и, так как у папиных гостей не оказалось сигарет, Габриэль берет его, садится на край и начинать жечь вхолостую.

– Я люблю тебя, – говорит она, роняя спичку в темноту.

– Я тоже тебя люблю, – отвечаю я, когда та исчезает.

Сестра зажигает еще одну, подносит к глазам, и огонь наполняет ее бессонный взгляд и спускается к бесстрашным пальцам.

– Хочешь, покажу фокус? – спрашивает Габриэль.

Она ждет, когда спичка сгорит до середины, наклоняет, подгоняя огонь. Пламя ползет по древку, высвобождая головешку – черную, мертвую, – и сестра перехватывает за нее и ждет, когда сгорит основание. Все, что остается, жалобно скрюченный остов, сестра кладет на ладонь, накрывает сверху другой и крепко, молитвенно сжимает.

– Смотри, – подносит она руки к моим рукам и разъединяет ладони.

Теперь их две. Две косточки-спички. Две угольных борозды в ее глубоких ладонях: одна продолжает другую даже на расстоянии. Я провожу пальцем по сожженной спичке. Она теплая, и выпуклая, и мажет золой, я глажу ее, как крошечную птичку по спинке. Но в конечном счете, и нам обоим это очевидно, я глажу ладонь своей сестры.

Тогда Габриэль