– Что самое первое ты помнишь в жизни?

Я думаю и вспоминаю, но оно как-то не вспоминается:

– Не знаю. Наверное, как Пушик уронил елку. О… И календарь с козлятами на кухне. Только я не знаю, когда это было.

– Давно, – считает сестра. – Тебе было пять.

Над столом теперь висят ангелы. У них красивые сияющие лица и раскрытая бронзовая книга, одна на троих. Пушика отдали соседям. Он все время выл и скреб пороги, тревожа близняшек – крошечных, в плюшевых конвертиках одеял.

– А ты? – тихо спрашиваю я, потому что она близко и глядит мне в глаза.

– Как ты появился, – шепчет Габриэль.

– Обалдеть… – Я считаю. – Ты помнишь, что было в три года? Разве так бывает?

Сестра держит меня за руки, а я держу ее, и эта близость, ее красные губы так беспощадны в своей дневной невосполнимости, что сейчас не оставляют места для страха, вопросов и глухой придонной вины. Затем Габриэль прижимается к моему уху и дыханием заглушает все разом:

– Когда ты появился, мне тоже было пять.

Это происходит одновременно. Шарлотта отключает телефон. Габриэль рассказывает правду. Я стою в заполненном картинками коридоре. Ариадна лежит на полу. С точки зрения вселенной человеческая жизнь вообще страшно одномоментная штука, и в ней нет ни прошлого, ни будущего. Все случается либо сегодня, либо никогда.

И вот что случается сегодня.

Шарлотта убирает руку. Я открываю глаза. Все по-прежнему цветет большими, наплывающими друг на друга пятнами, разводами вещей, и прежде, чем я думаю, что это хорошая идея (потому что плохая, очень-очень плохая идея), включается уджат.

Он выправляет контуры. Он возвращает формы. Он как будто меняет местами чертеж и заливку, и поверх внутреннего наполнения предметов я вижу тонкие сусальные эскизы. Еще я вижу буквы, цифры, раскручивающиеся спирали информации, последние секунды разговора Шарлотты с Мару.

Она швыряет априкот об пол. Сестра держит меня за руки:

– Ты знал, что доктор Фольц сказал маме, что у нее не может быть детей? Они только и делают, что вспоминают об этом, думая, что мы не слышим. Он вместо лекарств насоветовал ей постичь смысл испытания и пройти его, чтобы исполнить волю господа. Но у господа вечные недомолвки по этой части, знаешь, так что они сначала мелочились. Все эти пожертвования, бесплатные обеды для ночлежек… Как я поняла, все начиналось с них… Но это потому что они втайне надеялись. На эти стремные фоточки из пуза. На свои собственные конвертики. А потом, кажется, поняли, что бога не провести всей этой мишурой. И отчаялись по-настоящему.

Правда наполняет витрины снизу вверх. Равномерно, как вода, распределяется по нижнему ряду телевизоров, затапливая мою единственную поездку в летний лагерь, восьмой день рождения, три занятия в детском хоре.

Ариадна лежит на полу.

Шарлотта замечает уджат. Я не скрываю, что копаюсь в истлевающем ворохе ее мыслей. Я сделал свой выбор и теперь должен выжать из него по полной.

– Он прав, – хриплю. – Тебе не уйти.

– Уйти. – Шарлотта поводит плечами.

Я выдыхаю звук, надеясь, что он хоть капельку похож на протест.

– Уйти, – повторяет она, мягко касаясь моей щеки. – Если найду, чем их занять вместо себя.

Габриэль тоже придвигается. Наши пальцы перепачканы золой. Город за краем крыши мерцает великолепным, краснокирпичным равнодушием.

– Это было зимой. Они ушли на блошку за стульями, а принесли тебя. Вот так просто, прикинь? Будто ты прилагался к стулу, как чехол. Доктор Фольц осмотрел тебя и сказал, что тебе около двух и что, скорее всего, у тебя будут задержки в развитии. Они не расстроились. Мне кажется, они этого хотели. Чтобы с тобой было еще тяжелее, чем со мной. Они искали страданий и трудностей. Такова была их сделка с богом.

В коридоры возвращаются звуки. Один голос заменяет собой десятки других, тепло, и доброта, и любовь которых были придуманы. Правда заполняет второй ряд телевизоров.

Ариадна лежит на полу.

Шарлотта хочет закончить начатое, но это не имеет значения. Я смотрю глубже. Я ищу. Я должен знать, куда она сбежит, что будет делать дальше.

Шарлотта думает: не разочаровывайся во мне, не смей, слышишь? Это похоже на молитву. Она остается без ответа.

Шарлотта злится: это не я, ты же видишь, не я все испортила. Этим она оправдывается, склоняясь надо мной.

Шарлотта помнит: я умру за тебя. Это ее план до конца недели. Уворачиваясь от руки, я цепляюсь за эту мысль, разворачиваю в обратном направлении, как туго скрученную струну, и ищу засечки причинно-следственных связей – решений, приведших ее сюда.

– Я ненавидела тебя, – шепчет Габриэль. – Когда они не видели, я тебя щипала, и тыкала, и даже резала несколько раз. Но ты не реагировал. Ты был в своем мире, внутри этой задержки в развитии, и за это я даже думала тебя убить. Потому что ты отнял у меня неведение. Потому что, когда они принесли тебя вот так, как котенка в газетке, я вдруг поняла, что им не впервой. И ночные кошмары, от которых я отмаливалась по четыре часа в день… Я поняла, что они реальны. Они говорили, что на все воля господа, но благодаря тебе я вспомнила – на все воля людей. Я ненавидела тебя годами, так крепко, что у меня не оставалось сил даже на кошмары. Пока однажды не проснулась и не поняла, что ты, пусть и с этим ненастоящим именем, и со своей святой убежденностью, что мы в порядке, ты – единственное настоящее, что у меня есть.

Коридоры вибрируют, наполняясь электричеством. Шаровые молнии плывут, как буйки. Самообман – мозаика тысячи кусочков со сглаженными углами и проигнорированными мелочами, и нужно по-настоящему много душевных сил, чтобы сцепить намертво то, что не имеет логических связей.

Сегодня они нужны мне все.

– Мы всего лишь отработанное благодеяние, – целует меня Габриэль. – Два добрых поступка в рамках сделки с богом. – (Я целую ее в ответ.) – И не важно, кому они врут, нам, себе или ему, говоря, что любят нас так же. Они любили нас от отчаяния, а их будут любить от любви. Сделка закрыта. Теперь у этой семьи новая жизнь и долгожданные, здоровые ангелочки, у которых не будет ни кошмаров, ни задержек в развитии. В конце концов, они и правда как две зефирки, да? Я бы любила их, если бы не хотела придушить.

Шарлотта вскрикивает. Мне удается ее укусить, хотя, конечно, это сильно сказано. Убрав пальцы от глаза, она вцепляется мне в шею обломанными ногтями и улыбается: нежно, бесчеловечно. Я не дергаюсь. Я терплю. Я послушно смотрю в ответ – и наконец вижу.

Она планирует спрятаться там, где ее никто не найдет. Она верит на слово, что есть такое место. Две искры у нее, остальные –