не ее часть плана. Третья – ядро-тау, с ним все понятно, а вот последняя… Я знаю, где она. Я знаю, что, если долго идти по коридорам лабиринта, не там, где обычно, а через гончарные мастерские и библиотеки, сквозь янтарные комнаты и убранства разрушенных храмов, можно прийти в коридоры хранилища. И я знаю, что нужно пройти двенадцать каменных стеллажей с атрибутами, чутко дремлющими в ожидании созвучной воли, чтобы выйти к небольшой нише, в которой столь же чутко дремлет пыточный стул. С телом, восседающим на нем, он напоминает трон. Я знаю, что тело не дышит четыреста лет, но в пробитой груди его живет дивный новый мир. Я знаю, что последняя искра тоже внутри, как всегда была, как три другие были, пока инородная пассионарность, занозившая их, не стала инструментом в перекраивании фундаментальных физических законов. Я знаю, что приду за ней последней. Я знаю, с ней не будет проблем.

Чего я не знаю, так это того, что госпожи М. в лабиринте больше нет.

Чужое присутствие сдвигает воздушные массы. Что-то огромное, властное заслоняет Шарлотту, обволакивая ее разум нечитаемым вакуумом. Но знание есть знание. Оно необратимо. Теперь я знаю. А оно знает, что я знаю. И для Шарлотты, чей секундный ужас сменяется на яростный восторг, это оправдывает все, что она сделает со мной.

Ариадна лежит на полу. Но я больше этого не вижу.

– Не дергайся, – поет Шарлотта.

– Будь со мной, – шепчет Габриэль.

– Проснись, – умоляю я.

Не для всех это вопрос личного выбора.

Магистраль кабелей гудит, перекачивая энергию. Я смотрю в коридор внутри коридора, все сверкает и дрожит, и океаны на той стороне вспыхивают один за другим. Грохочут волны, разбиваясь об айсберги. Воду бьет током, и льдины плавятся.

– Вставай, – говорю я им. – Вставай, Ариадна. Помоги мне. Проснись и не дай ей уйти.

Мне больно, мне плохо, мне очень страшно, и я балансирую на тонкой границе между тем, чтобы знать это и чувствовать каждой клеткой.

– Ники обнаружат меня прежде, чем я убью хотя бы одну, – доносится сквозь бушующий шторм.

И хоть это еще не Ариадна, только эхо ее недавних слов, я взываю к нему, как к живому:

– К черту ник. Не трогай Шарлотту, и они не тронут тебя. Забаррикадируй дверь. Продержись чуть-чуть, наши уже близко. Не дай ей уйти.

Грохочет молния, одна на все экраны, и на секунду меня швыряет обратно в магазин. То, что происходит со мной там, не осознать. Невозможно отделить боль от боли. Все пылает, а потом гаснет. Вновь смыкается ледяная темнота. Я полагаю, что потерял сознание, но разве бы я мог думать в таком случае? Значит, крохи разума еще при мне. Я раздуваю их как угольки. В основном, твоим именем.

– Ариадна, – зову темноту, – Ариадна, бога ради, послушай…

У меня есть правда и о нас.

Я знаю, что нас не существует. Знаю, что иногда ты хочешь мне об этом рассказать. Что́ я испытываю по этому поводу? Ужас. Мрачный ужас. Не представляю, как нам теперь выпутаться из дубль-функции. Как разбежаться, когда ты захочешь.

Я не знаю, настоящая ли у тебя фамилия в документах, и даже как зовут твою контрфункцию. У меня нет права тебя о чем-то просить. Но раз дело дошло до правды – знай: эти два года были лучшими в моей жизни. Нет-нет, погоди. Я серьезно. И я смогу объяснить. Просто не сейчас. Сейчас мне хотелось бы, чтобы ты поспешила.

Ведь правда в том, что мы слишком далеко зашли. Как ребенок и мертвая. Как мы хотели. Но тот, кто стоит за Шарлоттой, зашел еще дальше. И нам нельзя потерять ее сейчас, иначе все окажется бессмысленным. А значит, люди, которые пострадали из-за искры, все они, от Пройсса до Стефана, погибли зазря. Потому что однажды… Все снова повторится.

Еще правда в том, что я не хочу убивать Кристу. Да и сам, знаешь, не хочу умирать. Мне нравится это. Нравится жить. Нравишься ты. Поэтому, прошу тебя, Ариадна, встань и задай этой сучке такую трепку, чтобы у нее не было ни малейшего шанса выиграть этот раунд. Пожалуйста… Спаси меня. Дай мне последний шанс спасти тебя. И если после ты все равно скажешь нет… Что ж. Моя последняя правда: я отстану.

Вот и все. Я дрейфую в никогде. Ни океанов, ни времени, ни боли. По-честному, мне здесь так хорошо, как бывает человеку, наверное, до рождения, и я почти готов задержаться еще на чуть-чуть. Но из глубин никогде, как из чистилища, вдруг отзывается темнота, и у нее голос, похожий на молчание, и тем она являет свет.

– Хорошо, – молвит темнота. – Я попробую.

А больше сегодня не происходит ничего.

Часть II

Глава 14

Черное на красном

Шесть лет назад

Я открываю дверь. За ней лежит коридор. В отличие от комнат, коридоры всегда одинаковые: немного отельные, но больше замковые, с раскатанными ковровыми дорожками, светильниками, золотящими прожилки стен, и каким-нибудь диковинным убранством в тупиковом повороте.

Я смотрю на граммофон. Раструб в форме цветка расписан серебрящейся вязью. Пластинки нет, кажется, граммофон давно не включали, но я привычно смотрю сквозь уджат и вижу звуки. Вплавленные в жерло, они похожи на руны, на священные, вточенные в камень письмена. Бетховен, приходит ко мне из ниоткуда, соната номер четырнадцать до-диез минор, и мелодия уже течет в голове скорбным перебором клавиш.

Я иду дальше, коридор за коридором. Бетховен составляет мне компанию. Из-за этого я думаю о Кристе. О том, как раньше она играла, говоря, что в каждой октаве своя семья черно-белых душ. О том, что больше она не играет, потому что поступила в какой-то декоративно-прикладной колледж, все экзамены которого проходили за швейной машинкой, а еще у нее начался период. Я не знал, что это значило, и спустя почти два года по-прежнему не понимал, что должен делать, встречаясь с ней. Ее интересы и настроения сбрасывали шкурки каждую новую встречу, и, кажется, она все меньше воспринимала меня всерьез. Это вгоняло меня то в обиду, то в тоску, я понятия не имел, как себя вести, однако – занятное наблюдение: если много дней сидеть запертым в комнате, на привязи у очередного обещания «окей, поговорим об этом, когда я вернусь», то от обиды и тоски, процеженных потоком воображаемых ссор, не остается ничего, кроме усталости. Уже пару дней она не проходит после полудня.

В общем, я иду, и, кажется, лабиринт все понимает и бог знает сколько ведет меня безлюдными коридорами, выставляя напоказ необычайные всякие штуки. Номер четырнадцать по-прежнему звучит в моей голове. Аккуратно, до щелчка, я закрываю за собой очередную дверь, разворачиваюсь – и